ЕГЭ (задание 1)

Хохлома - затерявшееся в глуши дремучих заволжских лесов старинное село, вместе с историей которого уходит в далёкое прошлое зарождение там известного на весь мир искусства хохломской росписи. Деревянная посуда с самых древних времён была у русского человека в большом употреблении: ковши в форме плывущей птицы, круглые братины (ковши), обелённые миски, ложки разных форм и размеров найдены в археологических раскопках ещё X-XIII веков.

Но пользоваться неокрашенной деревянной посудой неудобно: она впитывает в себя грязь. После того как было замечено, что промаслившиеся стенки сосудов легче моются, а впитавшая масло посуда дольше сохраняется, возникла мысль покрывать посуду олифой - варёным льняным маслом. Этот состав, применявшийся иконописцами для предохранения живописи от влаги, был известен русским мастерам с давних пор. Возможно, благодаря существовавшей уже технике писания икон возникло и живописное искусство Хохломы. Вместо дорогостоящего золота мастера Древней Руси закрашивали фон серебром. Затем, после окончания живописных работ, покрывали поверхность посуды лаком и прогревали в печи. От высокой температуры плёнка лака приобретала золотистый оттенок и просвечивающее <...> неё серебро тоже отливало золотом.

Росписью посуды занимались крестьяне, жившие в деревнях, расположенных вокруг Хохломы. Хохломские изделия расходились по всей России, привлекая своей оригинальной раскраской, прекрасной лакировкой, радуя глаз праздничностью расцветки, красотой орнамента.

Люди, никогда не бывавшие в холодных странах, могут только представить, какой мощной силой обладает природа Севера. Однажды мне пришлось наблюдать морскую стихию на северном море. Не умолкая, шумели воды прилива, набегали грохочущие волны, бьющиеся о подножье тороса.

Но вот буря стихла, смолкли успокоившиеся волны, ранее придавленные тяжкими грудами льда. Ледяные поля придвинулись к самому берегу. Послышалось могучее шипенье, шорох, треск ломающихся глыб, словно надвигалось неукрощённое стоногое чудовище. Льдины, сжатые напиравшей массой, ползли друг на друга и громоздились в причудливые горы. Движение ледяной массы, встретив непреодолимую преграду, превратилось в колоссальную энергию разрушения. И через несколько минут вдоль берега ломаными очертаниями поднялись новые громады. Вдруг опять разъярённым зверем набежал ветер, разорвал тишину торжествующим воем. Буря расколола ледяной покров и беспорядочными грудами разбросала его на многие километры.

Но вот ветер снова стих. Успокоившиеся волны несли разломанные, рассеянные остатки ледяных полей, словно разбитые обломки гигантского корабля. Струи воды, не скованные льдом, сливались в свинцовые волны. Море постепенно освобождалось от сковывавшего его льда. Тучи поспешно сбегали с небесного свода, и вот он уже весь кажется унизанным мерцающими звёздами. Долгая северная ночь раскинулась над глухо рокочущим морем, <...> не успокоившимся от недавней бури. В тёмной пучине колеблющимся светом отражаются яркие звёзды. Мягкий синеватый отблеск озаряет необъятную водную гладь, подёрнувшуюся тонким льдистым слоем, и над застывшим морем разлито безмолвие.

Река скрылась в тёмной синеве вечера. Луна ещё не поднималась, звёзды тихо, задумчиво мигали над Ветлугой. Берега стояли во мгле, неясные, таинственные, <...> прислушиваясь к немолчному шороху всё прибывающей реки. Поверхность её была темна, не видно было даже "цвету", только кое-где мерцали, растягивались и тотчас исчезали на бегущих струях дрожащие отражения звёзд, а игривая волна порой вскакивала на берег и бежала к нам, сверкая в темноте пеной, точно животное, которое резвится, пробегая мимо человека...

Артель всё ещё бушевала на другом берегу, но песня, видимо, угасала, как наш костёр, в который никто не подбрасывал больше хворосту. Голосов становилось всё меньше и меньше: очевидно, не одну уже удалую головушку сморил на вырубке или в кустарнике богатырский сон. Порой какой-нибудь дикий голосина выносился удалее и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальных, и песня гасла.

Я тоже улёгся рядом со спящими ветлугаями, любуясь звёздным небом, начинавшим загораться золотыми отблесками поднимавшейся за холмами луны. А с горы, тихо поскрипывая, спускался запоздалый воз, подходили пешеходы. Огни в деревушке на холме давно погасли один за другим. Белый придорожный столб вдалеке то выделялся, окрашенный огнём костра, то утопал в темноте. На той стороне, за рекой, запевал соловей.

Господин Великий Новгород много строил и покупал много. Сукна, бархат, оружие, полотно были постоянными статьями ввоза. Но <...> получать ещё и серебро, вывоз должен был намного превышать ввоз. Вывозил Новгород и полотно, и посуду, и железный товар, но главными статьями вывоза всё-таки являлось сырьё: воск, сало морского зверя и меха.

Государство, вывозящее сырьё, разоряется - это известная истина. Разорение при этом происходит двоякое: кроме того, что исчезает, истощается само сырьё, падает и уровень мастерства граждан, ибо заготовка сырья обычно требует минимальных навыков, а зажиточность государства напрямую зависит от уровня квалификации труженика. По той же причине богатеет государство, ввозящее сырье. Оно не теряет национального достояния, а за счёт обработки и переработки ввозимого сырья рабочие навыки её граждан непрерывно повышаются.

Почему же не разорялся, а рос и хорошел Новгород? Во-первых, потому что имел своё крепкое ремесло. По уровню мастерства новгородские ремесленники долгое время превосходили всех прочих русичей. Во-вторых, потому что продавал дорогой товар: стоимость шитья меховой одежды смехотворна по сравнению со стоимостью мехов. А убыль пушного зверя новгородцы до поры восполняли, захватывая вcё новые и новые пространства русского Севера. И тёк ручей из серебра, в условиях XIV столетия означавший не просто богатство - власть.

Когда-то соловьиное пение очень ценилось. На Руси были большие знатоки пения соловьёв. В давние годы особенно славились курские и киевские соловьи. За этих певцов богатые люди - купцы и помещики - плачивали до тысячи рублей. Пойманный соловей быстро привыкал к людям и в жилище человека пел так же громко и красиво, как пел некогда на воле, в лесу.

Я и теперь люблю слушать соловьёв. Особенно нравится мне их ночное пение, когда над головою светят молчаливые звёзды и всё в лесу примолкает. Хороши и вечерняя, и утренняя песни соловьёв, радостно встречающих вместе с другими певчими птицами восход солнца. Вряд ли есть на всей земле другая птица, умеющая так красиво петь, как поёт наш звонкоголосый русский соловей.

Соловьи живут в старых усадебных парках и <...> в городах, где есть деревья, вода и заросли кустарников. Забыть не могу, как однажды возвращался я с весенней охоты по старому Ладожскому каналу. На рассвете старый маленький пароходик тихо плыл по каналу, берега которого заросли густыми кустами. Боже мой, сколько собралось здесь соловьёв! Казалось, мы двигались по нескончаемой соловьиной дороге. Удивительные трели бесчисленных восхитительных певцов звучали справа и слева, сзади и впереди тихо плывшего парохода. Я навсегда запомнил весеннее раннее утро, моё возвращение с охоты, звонкую соловьиную дорогу.

Потемнело. Низко, с тревожными криками пронеслись в глубь леса испуганные птицы. Внезапная молния судорожно передёрнула небо, и я увидел над Окой тот дымный облачный вал, что всегда медленно катится впереди сильной грозы. Потом ещё потемнело, и так сильно, что ногти на моих загорелых руках показались ослепительно-белыми, как это бывает ночью.

Небо дохнуло резким холодом мирового пространства. И издалека, всё приближаясь, как будто всё пригибая на своём пути, покатился медленный и важный гром. Он сильно встряхивал землю. Вихри туч опустились к земле, как тёмные свитки, и <...> случилось чудо: солнечный луч прорвался сквозь тучи, косо упал на леса, и тотчас хлынул торопливый, подстёгнутый громами, тоже косой и широкий ливень. Ливень гудел, веселился, колотил с размаху по листьям и цветам, набирал скорость, стараясь перегнать самого себя. Лес сверкал и дымился от счастья.

Вечерело. И вдруг в сыроватой после дождя прохладе я почувствовал, как несётся волнами вдоль реки удивительный опьяняющий запах цветущих лип, как будто где-то рядом зацвели на сотни километров липовые парки и леса. В этом запахе была свежесть ночи, запах холодных девичьих рук, целомудрие и нежность. И я понял внезапно, как мила наша земля и как мало у нас слов, чтобы выразить её прелесть.

Тысячи различных цветов наполняли воздух оранжереи своими ароматами: пёстрые с терпким запахом гвоздики, яркие хризантемы, задумчивые нарциссы, опускающие перед ночью вниз свои тонкие белые лепестки, гиацинты и левкои, серебристые колокольчики девственных ландышей, лиловые и красные шапки гортензий, скромные ароматные фиалки, душистый горошек и великолепные сорта роз всевозможных оттенков: пурпурного, ярко-красного, пунцового, коричневого, розового, нежно-жёлтого, палевого и ослепительно-белого.

Но было в оранжерее одно странное растение, которое, по-видимому, ничем не могло бы обратить на себя внимание, кроме своей уродливости. Прямо из корня выходили у него длинные листья, узкие, мясистые и покрытые острыми колючками. Листья эти, числом около десяти, не поднимались кверху, а опускались к земле: Днём они были холодными, а ночью становились тёплыми. Цветы никогда не показывались между ними, но зато торчал вверх длинный прямой зелёный стержень. Это растение называлось столетником.

Цветы в оранжерее жили своей особенной жизнью. Конечно, у них не было языка для того, чтобы разговаривать, но <...> цветы друг друга понимали. Может быть, им для этого служил их аромат, ветер, который переносил цветочную пыль из одной чашечки в другую, или тёплые солнечные лучи, заливавшие всю оранжерею сквозь её стеклянные стены и стеклянный потолок. Если так изумительно понимают друг друга пчёлы и муравьи, почему не предположить, что, хоть в малой степени, это возможно и для цветов?

Зимою и летом, осенью и весною хорош русский лес. В тихий зимний день выйдешь, бывало, в лес на лыжах, дышишь и не надышишься. Глубокие, чистые лежат под деревьями сугробы. Над лесными тропинками кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых берёз, тяжёлыми шапками белого снега покрыты тёмно-зелёные ветви высоких и маленьких елей, высокие вершины елей унизаны ожерельем лиловых шишек.

Хорош лес ранней и поздней весною, когда начинает пробуждаться в нём сокрытая от глаз и ушей бурная жизнь. Тает снег, над головой видны осыпанные надувшимися смолистыми почками тонкие ветки берёз, всё больше и больше слышится в лесу птичьих голосов. Тонко пищат рябчики, на непроходимом болоте водят весенние хороводы прилетевшие журавли, а в кустах на берегу реки защёлкал, звонко запел первый соловей. А летом, когда примолкают самые голосистые птицы и <...> не поют звонкоголосые соловьи, на лесных открытых полянах зреет душистая земляника, поспевает лесная малина, а по закрайкам болот созревает черника, краснеют на зелёных ветках ягоды брусники.

Особенно красив и печален русский лес в ранние осенние дни, когда на золотом фоне пожелтевшей листвы выделяются яркие пятна раскрашенных клёнов, осин, медленно кружась, слетают с берёз пожелтевшие лёгкие листья, а от дерева к дереву протянуты тонкие серебристые нити липкой паутины...

Вся местность вокруг: на юг и север, на восток и запад - была рассечена речками и ручьями. <...> речки и ручьи, поблуждав по местности, находили путь только на восток, к огромной реке, называемой Енисеем, впадали в неё, и та, подхватив их воды, тоже скрытно, тоже под толщей льда, неслышно несла громадную общую ношу в океан.

В пространствах между реками, то больше, то меньше возвышенных, стоял повсюду лес, в один ярус, без подроста, без кустарника и без бурелома, ровный, как будто возникший в одно мгновение. Каждое дерево этого безмолвного и удивительного леса и весь он в целом были исполнены в трёх разных красках: в комлях и на высоту два-три метра - землисто-серой, затем красной и красно-жёлтой, причём с высотою желтизна становилась преобладающей, лёгкой, луковой, трогательно-нежной. В суровом и холодном воздухе устойчивой зимы эта желтизна была похожа на яичный желток, на хрупкую скорлупу пасхального яичка. Кроны деревьев густо были окутаны ворсистой хвойной шерстью, почти непроницаемой в своей зелени, сквозь которую только очень слабо проступал узор причудливых древесных ветвей всё той же лёгкой желтизны. Пейзаж этот недостаточно было видеть - в нём надо было чувствовать себя, окружённого им повсюду, со всех сторон...

Изредка лес прерывался открытыми полянами с блестящим, чистым и, казалось, чуть влажным снегом, только по опушкам, запорошённым опавшей с деревьев хвоей, потом лес продолжался и продолжался снова всеми тремя неизменными красками землисто-серой, жёлтой и зелёной.

Медный всадник... В скульптурном изображении Фальконе представил Петра верхом на вздыбленном коне, который поднялся на полном скаку по крутой скале и остановился на вершине у края обрыва. Екатерине II модель понравилась, и мастер приступил к работе.

Во дворе мастерской, которая находилась на Малой Морской улице, насыпали большую кучу песка. На этот искусственный холм попеременно взлетали два лучших наездника, круто останавливая на вершине горячих коней из дворцовой конюшни, а Фальконе в это время зарисовывал положение ног коня, посадку и поворот головы всадника. <...> конь, замерший на двух ногах, мог получиться опасно неустойчивым. И у скульптора зародилась мысль бросить под копыта змею. Символизируя враждебные России силы, она одновременно служила дополнительной опорой. Русский скульптор Гордеев вылепил змею с таким виртуозным мастерством, что она органически вошла в общий комплекс монумента.

18 августа 1782 года упала полотняная ограда, на которой были изображены горы и скалы, и многотысячной толпе открылся бронзовый конь, стремительно взлетевший на крутизну скалы и резко остановившийся над обрывом на растоптанной его копытами змее. В посадке, повороте головы и простёртой руке всадника отражался величественный покой и уверенная сила властителя. Даже в туманные, дождливые дни, когда трудно заглянуть в бронзовое лицо Петра, когда стираются в серой дымке детали, очертания вставшего на дыбы коня и всадника с властно поднятой рукой повергают в невольный трепет.