ЕГЭ (задание 24)

(1)Многие считают понятие чести устарелым, несовременным, в том смысле, что оно нынче не применимо – не те условия. (2)Для одних это связано с такими действиями, как дуэль: мол, чем иначе можно защитить свою честь от оскорблений? (3)Другие считают: честь сегодня заменена более высоким понятием – принципиальность. (4)Вместо человека чести – человек принципов…

(5)Как может устареть чувство чести, чувство собственного достоинства, сугубо личное нравственное чувство? (6)Как может устареть понятие чести, которая даётся человеку однажды, вместе с именем, и которую нельзя ни возместить, ни исправить, которую можно только беречь?

(7)Мне вспоминается случай, связанный с именем А.П. Чехова. (8)В 1902 году царское правительство аннулировало избрание Максима Горького в почётные академики. (9)В знак протеста Короленко и Чехов отказались от звания академиков. (10)Для Чехова это был акт не только общественный, но и личный. (11)Он писал в заявлении, что при избрании Горького он повидался с ним и первый поздравил его. (12)А теперь, когда Академия наук известила, что выборы недействительны, выходит, что он, Чехов, как академик, признаёт это. (13)«Я поздравлял сердечно, и я же признаю выборы недействительными – такое противоречие не укладывается в моём сознании, примирить с ним свою совесть я не мог, – писал он в Академию наук. – И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению… о сложении с меня звания почётного академика». (14)А ведь так сложились обстоятельства, вроде независимые от Чехова, и он мог бы найти для себя оправдание.

(15)Убеждения, конечно, вещь необходимая. (16)Но есть такое более простое, конкретное понятие, как слово, данное человеком. (17)Оно не подтверждено никаким документом, справкой. (18)Просто слово. (19)Допустим, делового человека, который обещал сделать ремонт к такому-то числу, собрать людей, привезти оборудование, принять приехавших издалека. (20)Да мало ли ещё что. (21)Ну, эка беда, не принял, не сделал, не привёз. (22)Сделает через месяц, примет через два дня, и за это спасибо. (23)Бывает, что и в самом деле ничего страшного, никакой катастрофы, если исключить одно обстоятельство – слово, дано было слово.

(По Д. Гра­ни­ну)*
*Даниил Алек­сан­дро­вич Гра­нин (1919-2017) –
рус­ский пи­са­тель, автор мно­же­ства ро­ма­нов, по­ве­стей, эссе, очер­ков.

(1)3а дверью тревожно залаяла собака. (2)Инженер Ананьев, его помощник студент фон Штенберг и я вышли из барака посмотреть, на кого она лает.

(3)Ночь была августовская, звёздная, но тёмная. (4)Мы взобрались на насыпь и с её высоты взглянули на землю. (5)В саженях пятидесяти от нас мигал тусклый огонёк. (6)3а ним светился другой огонь, за этим третий, и длинный ряд таких огней тянулся по линии до самого горизонта. (7)Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью.

— (8)Экая благодать, господи! — вздохнул Ананьев. — (9)Столько простора и красоты, что хоть отбавляй! (10)А какова насыпь-то! (11)Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан!

(12)Восхищаясь огнями и насыпью, инженер похлопал по плечу студента фон Штенберга и продолжал в шутливом тоне:
— Что, Михайло Михайлыч, призадумались? (13)Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? (14)В прошлом году на этом самом месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизнь, цивилизация! (15)И как всё это хорошо, ей-богу! (16)Мы с вами железную дорогу строим, а после нас, этак лет через сто или двести, добрые люди настроят здесь фабрик, школ, больниц и — закипит машина!

(17)Студент после долгого молчания обернулся ко мне и сказал тихо:
— Знаете, на что похожи эти бесконечные огни? (18)Они вызывают во мне представление о чём-то давно умершем, жившем тысячи лет тому назад. (19)Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. (20)Так и с нами будет. (21)Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли.

— (22)А вы эти мысли бросьте... — сказал инженер серьёзно и наставительно.

— (23)Почему?

— (24)А потому... (25)Такими мыслями следует оканчивать жизнь, а не начинать. (26)Вы ещё слишком молоды для них.

— (27)Почему же? — повторил студент.

— (28)Все эти мысли, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие! (29)Всей душой ненавижу эти мысли! (30)Я сам был болен ими в юности, и эти мысли не принесли мне ничего, кроме зла. (31)Это так понятно! (32)Мысли о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская «суета сует» составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления. (33)Дошёл мыслитель до этой ступени и — стоп машина! (34)Дальше идти некуда. (35)Этим завершается деятельность нормального мозга. (З6)Наше же несчастие в том, что мы начинаем мыслить именно с этого конца. (37)Мы, едва только мозг начинает самостоятельную работу, взбираемся на самую высшую, конечную ступень и знать не хотим тех ступеней, которые пониже.

— (38)Чем же это худо? — спросил студент.

— (39)Да поймите же, что это ненормально! — крикнул Ананьев, поглядев на него почти со злобой. — (40)Если мы нашли способ взбираться на верхнюю ступень без помощи нижних, то уж вся длинная лестница, то есть вся жизнь с её красками, звуками и мыслями, теряет для нас всякий смысл. (41)Положим, что сию вот минуту вы садитесь читать какого-нибудь Дарвина или Шекспира. (42)Едва прочли вы одну страницу, как отрава начинает уж сказываться: и ваша длинная жизнь, и Шекспир, и Дарвин представляются вам вздором, нелепостью, потому что вы знаете, что вы умрёте, что Шекспир и Дарвин тоже умерли, что их мысли не спасли ни их самих, ни земли, ни вас, и что если жизнь лишена смысла, то все эти знания, поэзия и высокие мысли являются только ненужной забавой. (43)И вы прекращаете чтение на второй же странице.

(44)Строим мы с вами железную дорогу. (45)К чему, спрашивается, нам ломать головы, изобретать, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль? (46)И так далее, и так далее... (47)Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление. (48)Нам кажется, что мы умнее толпы и Шекспира, в сущности же наша мыслительская работа сводится на нет, так как спускаться на нижние ступени у нас нет охоты, а выше идти некуда, так и стоит наш мозг на точке замерзания — ни тпру ни ну... (49)Я находился под гнётом этих мыслей около шести лет и за всё это время не прочёл ни одной путёвой книги, не стал умнее ни на грош и ни на одну букву не обогатил своего нравственного кодекса. (50)Разве это не несчастье? (51)Мало того, что мы сами отравлены, но мы ещё вносим отраву в жизнь окружающих нас. (52)Добро бы, мы со своим пессимизмом отказывались от жизни, уходили бы в пещеры или спешили умереть, а то ведь мы, покорные общему закону, живём, чувствуем, любим женщин, воспитываем детей, строим дороги!

— (53)От наших мыслей никому ни тепло ни холодно... — сказал студент нехотя.

— (54)Нет, уж это вы оставьте! (55)Вы ещё не нюхали как следует жизни, а вот как поживёте с моё, батенька, так и узнаете кузькину мать! (56)Наше мышление не так невинно, как вы думаете. (57)В практической жизни, в столкновениях с людьми оно ведёт только к ужасам и глупостям. (58)Мне приходилось переживать такие положения, каких я врагу не пожелаю.

(По А.П. Чехову*)
*Антон Павлович Чехов (1960-1904) -
русский писатель, прозаик, драматург, классик мировой литературы.

(1)Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему относится, есть вопрос далеко не праздный.

(2)Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль. (3)Убежденность писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий в пустыне.

(4)Доказывать эту истину нет ни малейшей надобности; она стоит столь же твердо, как и та, которая гласит, что для человеческого питания потребен хлеб, а не камень. (5)Даже несомненнейшие литературные шуты — и те чувствуют себя неловко, утрачивают бойкость пера, ежели видят, что читатель не помирает со смеху в виду их кривляний. (6)Даже тут, в этой клоаке человеческой мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя. (7)И не только ради построчной мзды, но и ради того чувственного возбуждения, при отсутствии которого самое скоморошество делается вялым, бесцветным и назойливым.

(8)Ежели в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным. (9)Но он глубоко несчастлив там, где масса читателей представляет собой бродячее человеческое стадо, мятущееся под игом давлений внешнего свойства. (10)Даже при уверенности, что в этой массе немало найдется сердец, несущихся навстречу писателю, это только усугубляет скорбь последнего. (11)Он вдвое несчастлив: и за себя, и за те преданные сердца, которым горение их ничего не может дать, кроме сознания темного и безвыходного порабощения.

(12)Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца людей; но при данных условиях слова эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению. (13)Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет не в силах объять, тогда не может быть места для торжества живого слова. (14)Сердца горят, но огонь их не проницает сквозь густоту мрака; сердца бьются, но биение их не слышно сквозь толщу желез. (15)До тех пор, пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим свое призвание. (16)Могучий — он бессилен; властитель дум — он раб бездумных бормотаний случайных добровольцев, успевших захватить в свои руки ярмо.

(17)Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. (18)Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. (19)Только один вопрос стоит вполне определённо: к чему растрачивается пламя души?

(20)Повторяю: несчастие в этом случае так глубоко, что никогда не остается бесследным. (21)Я не говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский писатель испытал на себе влияние подобной изолированности. (22)Всякий на каждом шагу встречался и с ненавистью, и с бесчестными передержками, и с равнодушием, и с насмешкой; редко кому улыбнулось прямое, осязательное сочувствие. (23)Последнее так далеко затерялось в читательской массе, что лишь предположительно может ободрить писателя. (24)Зато минуты подобного ободрения самые дорогие в жизни.

(По М. Е. Салтыкову-Щедрину*)
* Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889 гг.) –
русский писатель-реалист, критик, автор острых сатирических произведений

(1)Последнее время замечается новое оживление в изучении Пушкина. (2)Появился ряд очень интересных, частью весьма ценных работ о Пушкине, его биографии, его творчестве, его рукописях. (3)Таково издание «Атенея», под заглавием «Неизданный Пушкин», где впервые опубликованы пушкинские рукописи, хранящиеся в Париже, в «Онегинском музее»; таково новое издание «Гавриилиады», тщательно проредактированное по всем известным спискам поэмы Б. В. Томашевским; таковы материалы, собранные А. С. Поляковым «О смерти Пушкина»; таковы работы М. Гофмана — «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“», «Посмертные произведения Пушкина» и «Пушкин, вступительная глава науки о Пушкине»; таковы и ещё несколько менее значительных книжек.

(4)В наши дни никто более не сомневается, что Пушкин — величайший из наших поэтов, что его влияние на русскую литературу было и остаётся огромным, что поэтому историко-литературное изучение Пушкина необходимо и плодотворно.

(5)Но в новейших работах о Пушкине, не только перечисленных выше, но всех вообще появлявшихся за последние два десятилетия, сказывается одно определённое направление: исследователи, отказываясь временно от обобщающих выводов, заняты преимущественно мелочами, деталями, огромное, подавляющее место оставляя изучению рукописей Пушкина. (6)В печати постепенно воспроизводятся все черновики Пушкина, причём исследователи стараются прочесть буквально каждое слово, написанное Пушкиным, хотя бы и зачёркнутое им.

(7)Читатель-неспециалист, естественно, может задать вопрос: да нужны ли все эти мелочи? (8)Пусть они полезны, даже необходимы редакторам и издателям сочинений Пушкина для установления правильного текста его произведений или немногим пушкинистам, изучающим поэтическую и стихотворную технику поэта.

(9)Пусть для этих специалистов существуют и специальные издания в ограниченном числе экземпляров, точно воспроизводящие рукопись Пушкина, предпочтительнее всего — фотомеханически. (10)Но стоит ли читателям более широкого круга, которых интересует поэзия, а не техника писательского дела и не вопрос «критики текста», вникать в те издания, вся сущность которых состоит в перепечатке пушкинских черновиков (а таково, повторяем, большинство из новых работ по Пушкину)?

(11)Можно на эти вопросы отвечать общими словами, что Пушкин — великий поэт, что «каждая его строка драгоценна» и т. д. (12)Но такой ответ вряд ли будет убедителен. (13)Неужели тем же методом должно изучать всех вообще «великих» и даже просто значительных, выдающихся писателей, полностью воспроизводя в печати все их черновые рукописи, сравнивая все их сохранившиеся «варианты», в том числе зачёркнутые, уничтоженные самим автором (подобные попытки уже делаются, притом иногда именно по отношению к писателю определённо «средней величины»)? (14)Ведь для этого потребуются целые армии исследователей, а читатели окажутся перед целым океаном печатной бумаги, в котором потонут сами произведения писателей. (15)Отброшенные редакцией варианты, разночтения и всё подобное заслонят сам текст.

(16)По счастью, дело обстоит не так страшно. (17)Во-первых, лишь у немногих поэтов найдётся такое количество черновых рукописей, как у Пушкина.

(18)Во-вторых, по нашему глубокому убеждению, не все черновые рукописи, вернее — рукописи не всех поэтов, заслуживают того, чтобы их изучать. (19)Пушкин и среди великих поэтов составляет исключение.

(20)Есть два метода творческой работы писателя. (21)Некоторые сначала долго обдумывают будущее произведение, пишут его, так сказать «в голове», переделывая, поправляя мысленно, может быть, десятки раз каждое выражение; на бумаге они записывают только уже готовые строки, которые впоследствии, конечно, могут быть ещё раз изменены. (22)Так писал, например, Лермонтов.

(23)Другие, и таких меньшинство, берутся за перо при первом проблеске поэтической мысли; они творят «на бумаге», отмечая, записывая каждый поворот, каждый изгиб своей творческой мысли, весь процесс создания запечатлевается у таких писателей в рукописи; рукопись отражает не только техническую работу над стилем, но и всю психологию поэта в моменты творчества. (24)Так писал Пушкин.

(25)Понятно после этого, какой огромный интерес — и не только для специалистов-пушкиноведов — представляют рукописи Пушкина; по ним мы знакомимся с работой гениального ума: читая их, мы как бы становимся причастны интимнейшим мыслям великого поэта. (26)По рукописям Пушкина мы можем следить, как постепенно вырастали в нём те образы, которые поражают, пленяют нас в его произведениях, а попутно видим бесконечное богатство других образов и мыслей, которым не суждено было воплотиться в законченном поэтическом создании. (27)Мы как бы присутствуем в лаборатории гения, который при нас совершает чудо превращения неясного контура в совершенную художественную картину, тёмного намёка — в глубокую, блистающую мысль.

(28)Вот почему мы думаем, что и читатель-неспециалист, «рядовой» читатель, должен не пренебрегать новыми работами о Пушкине. (29)Мы решаемся рекомендовать читателям и «Неизданного Пушкина», и «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“», «Посмертные стихотворения Пушкина». (30)Вдумчивое чтение этих книг покажет, что значение их больше, чем, может быть, думали сами их составители.

(По В. Я. Брюсову*)
* Валерий Яковлевич Брю́сов (1873 — 1924) — 
русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, 
литературный критик и историк.

(1)Саша сидела во дворе и готовилась к выпускным экзаменам: она учила физику. (2)Много раз вместе со своими одноклассниками Саша обсуждала проклятый вопрос: могут ли дружить мальчик с девочкой? (3)Почти все говорили:
— Да, могут.

(4)Ну хорошо, дружба возможна. (5)А возможна ли любовь? (6)А что такое любовь? (7)А бывает любовь с первого взгляда? (8)Судя по «Евгению Онегину», бывает. (9)Но ведь Писарев подвергал сомнению чувство Татьяны и смеялся над ним?

(10)Нет, Саша считала, что любви с первого взгляда быть не может. (11) А что для любви нужны:
а) взаимное уважение;
б) общность взглядов.

(12)А для этого, в свою очередь, нужно знать друг друга, иначе как поймёшь, общие ли у тебя взгляды?

...(13)И вот на учебник физики упал букетик ландышей. (14)За решёткой двора стоял молодой лётчик. (15)Он смотрел на Сашу. (16)Потом он поднял руку и стянул с головы пилотку, тёмные волосы рассыпались и упали на лоб. (17)Из-под тёмных бровей смотрели глаза — коричневые, большие и тёплые. (18)Стояла ранняя весна, но лицо было обветренное, загорелое, и особенно белыми казались зубы, в мгновенной улыбке осветившие лицо.

(19)Было странно, что он был в военной форме, — перед Сашей стоял юноша, почти её ровесник. (20)Рукава гимнастёрки были чуть коротковаты, и большие сильные руки как будто выросли из них.

(21)Она подошла к решётке, из-за решётки обдал её всё тот же коричнево-ясный, светлый взгляд. (22)Губы были твёрдого, чистого рисунка, а ресницы длинные, как у девушки.

— (23)Как вас зовут? — спросила Саша.

— (24)Андрей. (25)А вас?

— (26)Заходите к нам, — сказала она вместо ответа. (27)Она и вправду могла произнести так: этот двор принадлежал ей — и двор, и скамейка, и каштан.

(28)Он сел на скамейку, и оба разом замолчали. (29)Стало неловко. (30)Оба почувствовали это и почему-то засмеялись. (31)И Саша поняла, что общность взглядов у них полная. (32)И ещё Саша поняла, что любовь с первого взгляда бывает.

(33)Что долго рассказывать? (34)Экзамены прошли вверх ногами. (35)Саша сдавала их, но она больше ничего не учила — ни биологию, ни историю, ни алгебру.

(36)Она никогда не думала, что можно так бездумно и легко дойти пешком от Серебряного переулка до Воробьёвых гор. (37)Они шли и молчали. (38)Иногда, поднимая голову, она видела рядом смуглый мальчишеский профиль, твёрдый подбородок, как будто давным-давно знакомую твёрдую линию губ. (39)И она спрашивала себя: как я жила прежде? (40)Как будто можно называть жизнью завтрак, обед, школу, учебники.

(41)Они шли рядом, но он не брал её под руку. (42)И она отстранилась, когда случайно, при переходе через улицу, её плечо коснулось его руки.

(43)И вот были сумерки, над головой шелестели деревья Нескучного сада, а под ногами шуршал песок дорожек. (44)Его рука чуть приподнялась и опустилась. (45)Затаившись, испуганная Саша ждала. (46)И опять поднялась рука, рождая страх и надежду, робко, нежно коснулась Сашиной руки и, осмелев или, может, отчаявшись, крепко сжала Сашины пальцы.

(47)Так вот чего она ждала! (48)Так вот что ей было надо! (49)И будто услышав, Андрей уже не отпускал её руки. (50)Они шли, как двое детей, по дорожкам сада, держась за руки, не глядя друг на друга, по новой, только что открывшейся им стране. (51)И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался свисток. (52)Перед ними стоял милиционер. (53)Он глядел сурово, и голос его звучал холодно, когда он сказал:
— Попрошу освободить территорию, парк закрывается!

(54)Снова они попали в шум улицы, в сутолоку машин, в толпу. (55)Но их страна была обитаема, они были не одни. (56)Саша вдруг поняла: в этом большом городе, где шла, не останавливаясь, своя, деловая жизнь, было много влюблённых. (57)Они стояли в подъездах, сидели на скамейках бульваров, шли по улицам, взявшись за руки. (58)Их толкали, им говорили: «Да посторонитесь, загородили дверь!» (59)На них оглядывались. (60)Но они ничего не замечали, ничего не видели. (61)Похоже было, что страну влюблённых окружала невидимая высокая стена и над ними были не властны ни милиционер, ни дворник, ни прохожий, ни чужая насмешливая улыбка, ни машины, которые так и норовили сбить их с ног.

(По Ф. А. Вигдоровой*)
* Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965) –
советская писательница, журналист.

(1)Погода после мокрого снега уже дня три стояла тихая, тёплая и ясная. (2)На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой мостовой и быстрыми ручьями. (3)С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка к конюшне мимо замёрзлой кучи навоза, и около крыльца между камнями зеленела мшистая травка.

(4)Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу яркое, на всём блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. (5)Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе ещё ощутимее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, — меньше видишь, но больше предчувствуешь.

(6)Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей классной комнаты, и решал на чёрной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. (7)В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой — маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. (8)Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. 

(9)Его занятие и стук, который он производил, развлекали моё внимание. (10)Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. (11)Всё как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было всё начинать сначала. (12)Мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мой нервы. (13)Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. (14)Но мне вспомнилось, что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришёл в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошёл к Николаю.

— (15)Позволь, я тебе помогу, Николай, — сказал я, стараясь дать своему голосу самое кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и помогая ему, ещё более усилила во мне это кроткое настроение духа.

(16)Замазка была отбита, гвозди отогнуты, рама подалась набок и вышла.

— (17) Куда отнести её? — спросил я.

— (18)Позвольте, я сам управлюсь, — отвечал Николай, видимо, удивлённый и, кажется, недовольный моим усердием, — надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по номерам.

— (19)Я замечу её, — сказал я, поднимая раму.

(20)Мне кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я был бы очень доволен. (21)Когда я вернулся в комнату, Николай крылышком сметал песок и сонных мух в растворённое окно. (22)Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял её. (23)Из окна слышался городской шум и чиликанье воробьёв в палисаднике.

(24)Все предметы были освещены ярко, комната повеселела, лёгкий весенний ветерок шевелил листы моей «Алгебры» и волосы на голове Николая. (25)Я подошёл к окну, сел на него, перегнулся в палисадник и задумался.

(26)Какое-то новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в душу. (27)Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зелёные иглы травы с жёлтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нём снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне ясно о чём-то новом и прекрасном, что я не могу передать так, как воспринимал это.

(28)Всё мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.

(29)Случалось ли вам летом лечь спать днём в пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в расширяющемся четырёхугольнике окна, из-под полотняной шторы, которая, надувшись, бьётся прутом о подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую, лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещённую яркими косыми лучами, услыхать вдруг весёлую жизнь птиц в саду и увидать насекомых, которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах после дождевого воздуха и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизни? (30)Если случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это время.

(По Л.Н. Толстому*)
* Лев Николаевич Толстой (1828–1910) –
русский писатель, мыслитель, просветитель,
почётный академик Петербургской академии наук.

(1)Неоспоримо, что род человеческий совершенствуется; усовершенствование его простирается на все отрасли жизни его, духовной и телесной, умственной и физической. (2)Подтверждения и доказательства этого так очевидны, что не нужно и представлять их.

(3)Самые упорные хвалители старины не могут отрицать, что настоящее поколение образованнее прошедшего, а мы, в свою очередь, должны сознаться, что потомки наши будут образованнее нас.

(4)Как всякое развитие, так и ход человеческого образования может быть ускорен и замедлен, остановлен на время, даже на некоторое время возвращён назад: так телесные силы не только остаются без приращения во время жестоких болезней, но и после того как болезнь пройдёт, человеку надобно долгое время, чтобы совершенно оправиться и войти в прежние силы. (5)Бывают также и такие благоприятные обстоятельства, что силы нашего тела развиваются, как говорят, не по дням, а по часам. (6)То же случается и с развитием умственных сил каждого человека, то же — и с ходом образования целого человечества.

(7)Как ускорение, так и замедление образования и вообще весь ход его зависят от молодого поколения; и власть его в этом случае простирается не только на настоящее, но и далеко в будущее.

(8)О настоящем нечего и говорить: молодое поколение одно в нём действует, от него зависит, чтобы время, в которое оно жило, принесло плоды для наук или осталось совершенно бесполезным; никто не может с ним ни спорить об этом, ни препятствовать ему в этом.

(9)Но власть его простирается и на будущее: это видно, уже из того, что своею недеятельностью оно замедлит на всё время своего действования дальнейший ход образованности человечества.

(10)Более того, предшествовавшие поколения ему во власть предоставляют познания, ими накопленные: от него зависит, сумеет воспользоваться ими или не воспользоваться, увеличить сумму их или уменьшить, передать их последующему человечеству умноженными или расточёнными. (11)Но можно ли расточить познания?

(12)Что же я делаю, как не расточаю их, когда забываю? (13)Тем более проматывают их, когда истребляют памятники образованности предшествовавших поколений.

(14)Молодое поколение есть полный наследник того богатства, которое собрано предыдущими поколениями, и так же, как наследник какого-нибудь материального имения, может по произволу умножить его или расточить.

(15)Знание — это неисчерпаемый рудник, который доставляет владетелям своим тем большие сокровища, чем глубже будет разработан. (16)Конечно, владелец его не в силах уничтожить богатства, находящиеся в его недрах, но может продолжить или прекратить его разработку и самою этою остановкою затруднить дальнейшую разработку его своим наследникам: оставленный без попечения, рудник заваливается землёю, обрушивается, заливается водою. (17)И вот он оставляет своим наследникам рудник в таком положении, что долго и много надобно трудиться, чтобы снова докопаться хотя до того места, до которого он был прежде разработан. (18)Всё это было бы легче для наследников, если бы они были богаты; но мог ли владелец, так небрегший о своём благосостоянии, уберечь сокровища, наследованные им?

(19)Нет, он оставил им в наследство только жалкие остатки. (20)Итак, этот нерадивый владелец не только замедлил разработку рудника на всё время, в которое владел им, но и задержал надолго дальнейшую его разработку и для будущих поколений.

(21)А когда настоящее поколение умножит массу знаний, им наследованных, тогда, без сомнения, благодетельное влияние его деятельности распространится на всю будущность образования человечества.

(22)Таким образом, молодое поколение имеет величайшее влияние и на будущие успехи человечества на пути образования. (23)Это совершенно подтверждается историей. (24)На сколько веков замедлила успехи образования необразованность молодых поколений во время и после разрушения Западной Римской империи? (25)Начиная с конца I века до н. э. по Рождество Христово мы видим, как их недеятельность расточала богатства знаний, полученных от предков, но особенно заметно это становится с V века.

(26)Потом почти до ХIV века дремал ум человеческий, но наконец проснулся и ревностно устремился к просвещению. (27)Но что же? (28)Дремота его то ли только имела следствие, что двенадцать или тринадцать веков прошло бесполезно для образования человечества? (29)Нет; уже более пяти веков с того времени род человеческий снова всеми силами стремится к образованию и всё ещё во многих отраслях его не достиг той степени, на которой стояли древние, несмотря на изобретение книгопечатания, которое придало, кажется, орлиные крылья образованию и успехам его.

(30)Вот как важно влияние молодого поколения на образование человечества. (31)И это одно уже должно побуждать нас всеми силами стремиться к просвещению, быть самим ревностными и неутомимыми деятелями на поле знания. (32)Подумаем только: ход образования целого человечества зависит от нашей деятельности.

(По Н. Г. Чернышевскому*)
* Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889) — русский литературный критик, революционер-демократ,
теоретик утопического социализма, философ-материалист, публицист и писатель.

(1) Однажды вечером, подготовляясь к завтрашнему уроку по проклятой фортификации, Александров громко и злобно чертыхнулся:
— Нет, когда же я, чёрт побери, освоюсь с этой фортификационной путаницей, да будут прокляты и она, и полковник Колосов.

(2) Сосед его по койке, скромный, тихий, благовоспитанный Прибиль, сказал сочувственно:
— Послушайте-ка, друг Александров, не сердитесь на то, что я ввязываюсь не в свое дело. (3)Я уже давно замечаю, что у вас постоянные недоразумения с фортификацией. (4)Мне кажется, что я могу вам немножко помочь, если вы, конечно, позволите. (5)Всё дело в сущем пустяке, который можно в одну минуту удалить.

(6)Вот, например, мой портсигар. (7)Предположим, что он вам очень понравился и вам хочется заказать мастеру совершенно точно такой же. (8)Что вы для этого делаете? (9)Вы приходите к мастеру и говорите: «Любезный мастер, сделайте мне хороший портсигар из карельской берёзы, шести дюймов в длину, четырёх в ширину и двух в толщину». (10)Не так ли? (11)Для того чтобы заказ лучше удержался в его памяти, вы можете взять листик бумаги, карандаш и линейку и начертить все размеры. (12)Ведь не придёт же вам в голову написать этот портсигар для мастера на полотне масляными красками, хотя вы и отличный художник? (13)Вы смотрите на фортификационные чертежи как на стереометрию, а они только планиметрия.

(14)На другой же день, во время очередной репетиции, Александров дал своим сокурсникам небольшое представление.

— (15)Александров! — вызвал его своим бесцветным голосом полковник, у которого и глаза, и перо, казалось, уже готовились поставить привычную единицу, — потрудитесь начертить двойной траверс и указать все его размеры. (16) Александров подошёл к доске, вынул из кармаца тщательно очищенный по колосовской манере мелок, завёрнутый аккуратно в чистую белую бумагу, и совершенно колосовским, стеклянным голосом громко объявил: — Двойной траверс.

(17) Он чертил замечательно скоро и уверенно. (18)Окончив чертёж и подписав все цифры, Александров со спокойной отчётливостью назвал все линии и все размеры, не произнеся ни одного лишнего слова, не сделав ни одного ненужного движения, спрятал мелок в карман и по-строевому вытянулся, глядя в холодные глаза полковника.

(19)Колосов помолчал. (20)Впервые юнкера увидели на его каменном лице что-то похожее на удивление.

— (21)Гм. (22)Теперь вы меня поставили в очень неудобное положение.

(23)Поставить вам двенадцать я не могу, ибо это знак абсолютного совершенства, какого в мире не существует. (24)Одиннадцать — это самый высший балл, на который знаю фортификацию только я. (25)Поэтому не обижайтесь, что на этот раз я поставлю вам только десять. (26)Можете сесть.

(27)Это была большая победа, окрылившая Александрова. (28)После неё он сделался лучшим фортификатором во всём училище и всегда говорил, что фортификация — простейшая из военных наук.

(По А. И. Куприну*)
* Александр Иванович Купри́н (1870—1938) — 
русский писатель, переводчик.

(1)Сто двадцать пять лет — очень немного на весах истинного искусства. (2)3а такое короткое время можно, однако, успеть повернуться спиной к собственному восторгу и поставить над вчерашним днём подлинного искусства вопросительный знак.

(3)Мы призваны, — согласились, — и я в том числе, — писать о гении. (4)Писать — значит судить. (5)Подлежит ли гений суду? (6)Возможна ли канцелярская бумага, посланная Александру Сергеевичу Пушкину с требованием немедленно пересмотреть «Бориса Годунова» и выкинуть из этой книги всё, что я не понимаю или с чем не согласен?

(7)Ответ ясен. (8)Итак, можно написать только, что дал он тебе и что ты взял от него, — и, пожалуй, ещё: сохранил ли до сего дня?

(9)Да, сохранил.

(10)Почему этот гений — не страшен? (11)Без молний и громов, без режущего глаза блеска? (12)Когда я думаю о Пушкине, немедленно и отчётливо представляется мне та Россия, которую я люблю и знаю. (13)Я знаю его с той поры, как начал читать. (14)Лет семи-восьми, в гостях, я уединился с книгой Пушкина, прочёл «Руслана и Людмилу», и у меня до сего времени, несмотря на тот бессильный читательский возраст, остаётся ясное сознание, что я очень хорошо понимал всё, что читал у Пушкина — в первый раз. (15)Путь воплощения строк в образы, а образов — в подлинную действительность был краток, мгновенен и оставил сознание не чтения, а переживания.

(16)Так было и дальше. (17)Входя в книги Пушкина, я переживал всё, что было написано в них, с простотой летнего дня и со всей сложностью человеческой души.

(18)Так полно переложить в свои книги самого себя, так лукаво, с такой подкупающей, прелестной улыбкой заставить книгу обернуться Александром Сергеевичем — мог только он один. (19)Я слышал, что где-то в воздухе одиноко бродит картинный вопрос: «Современен ли Пушкин?» (20)То есть: «Современна ли природа? (21)Страсть?

(22)Чувства? (23)Любовь? (24)Современны ли люди вообще?» (25)Пусть ответят те, кто заведует отделом любопытных вопросов. (26)Теперь, когда «искусство» приняло форму футбольных мячей, перебрасываемых с задней мыслью, Пушкин представляется мне таким, каким он стоит на памятнике и взглядом настоящего, большого, а потому и доброго человека смотрит на русский мир, задумывая поэтическое создание с трепетом и тоской при мысли, какой гигантский труд предстоит совершить ему, потому что нужно работать, работать и работать для того, чтобы хаотическая пыль непосредственного видения слеглась в ясный и великий пейзаж.

(27)Р. S. А. С. Пушкин знал, что такое искусство.

(По А. Грину*)
* Александр Грин (1880–1932) –
русский писатель-прозаик, поэт.

(1)Да, это новая, совсем новая, странная порода людей, появившаяся на свет божий почти вчера, почти на наших глазах. (2)Мы, современники, перевалившие через четвёртый десяток лет, были свидетелями многих чудес. (3)При нас засияло на улицах электричество, заговорил телефон, запел фонограф и задвигались на экране оживлённые фигуры, забегали трамваи и автомобили, радиотелеграф понёс проволоки на сотни вёрст человеческую мысль, подводные лодки осуществили дерзкую мечту Жюля Верна. (4)И вот мы уже перестали удивляться большинству открытий. (5)Щелкая медным выключателем, мы в тот момент, когда комната озаряется ровным ярким сиянием, уже не говорим себе с радостной гордостью: «Да будет свет!» (6)И любой петроградский коммерсант, слыша голос своего доверенного, говорящего из Москвы, кощунственно восклицает: «Прошу погромче. (7)Сегодня телефон чертовски скверно работает!»

(8)Но авиация никогда не перестаёт занимать, восхищать и всегда снова удивлять свободные умы. (9)Вот они высоко в воздухе проплывают над нами с поражающим гулом, волшебные плащи Мерлина, сундуки-самолёты, летающие ковры, воздушные корабли, ручные орлы, огромные, сверкающие чешуей драконы — самая смелая сказка человечества, многотысячелетняя его грёза, символ свободы духа и победы над тёмной тягостью земли! (10)Само небо становится ближе, точно нисходит к тебе, когда, подняв кверху голову, следишь за вольным лётом прозрачного аэроплана в голубой лазури.

(11)И лётчики, эти люди-птицы, представляются мне совсем особой разновидностью двуногих. (12)Они жили и раньше, во всех веках, среди всех народов, но, ещё бескрылые, проходили в жизни незаметно, тоскуя смутно по неведомым воздушным сферам, или в судорожных попытках умерли безвестно, осмеянные безумцы, поруганные, голодные изобретатели.

— (13)Моnsieur, — сказал однажды Блерио на парижском аэродроме своему ученику, русскому авиатору, после первого совместного полёта, — с этого дня летайте самостоятельно, я сегодня же выдам вам ваш brevet. (14)Вы родились птицей.

(15)В самом деле, в них много чего-то от свободных и сильных птиц — в этих смелых, живых и гордых людях. (16)Мне кажется, что у них и сердце горячёе, и кровь краснее, и лёгкие шире, чем у земных братьев. (17)Их глаза, привыкшие глядеть на солнце и сквозь метель, и в пустые глаза смерти, — широки, выпуклы, блестящи и пристальны. (18)В движениях — уверенная стремительность вперёд. (19)Часто, внимательно вглядываясь, я ловлю в лицах знакомых мне лётчиков, в рисунке их черепа, лба, носа и скул какие-то неясные, но несомненные птичьи черты. (20)Давно установлено наблюдением, что определённая профессия, наследственная в длинном ряду поколений, налагает наконец на внешний и внутренний лик человека особый характерный отпечаток. (21)Авиация слишком молода для такой специфической выработки типа. (22)Но отчего же не думать вместе с милым Блерио, что есть люди, рождённые летать? (23)Может быть, потому именно летать, что прапращур человека миллионы лет тому назад летал над землёю в неведомом нам таинственном образе?

— (24)Каждый человек, не особенно трусливый, может научиться летать и полетит, — говорил мне один офицер-инструктор, — но для очень многих существуют неодолимые пределы. (25)Я знаю некоторых лётчиков, обладающих холодной отвагой, расчётом и глазомером, притом в. совершенстве владеющих аппаратом, но... только до высоты в тысячу метров. (26)Ниже этой высоты он шутя сделает мёртвую петлю, скользнёт на крыло и на хвост, спланирует с выключенным мотором, примет бестрепетно бой с вражеским аэропланом... (27)Но выше тысячи метров он беспомощен. (28)Там у него появляется не духовная, а чисто физическая боязнь высоты и пространства. (29)Это чувство для других лётчиков прямо необъяснимо, парадоксально. (30)Ведь большинство из нас испытывает это тошнотворное, расслабляющее головокружение и противную щекотку в пальцах ног лишь на небольшой высоте, например, когда высунешься из окна шестого этажа. (31)Но при подъёме это гнусное ощущение совершенно исчезает, и чем выше забираешься, тем всё легче, веселее, беспечнее и увереннее становится на душе.

(По А. И. Куприну*)
* Александр Иванович Купри́н (1870—1938) — 
русский писатель, переводчик.