ЕГЭ (задание 25)

—(1)Довольно! 

(2)И осветились вдруг весь этот громадный зал в два света, экзаменационные зелёные столы, чёрные доски. (3)И это он, Карташёв, стоял, и это ему говорил профессор, пробежав глазами исписанную доску:
— Довольно! 

(4)Там, в открытых окнах, был май, лёгкий ветерок качал занавески, доносился аромат распускающихся деревьев, сверкало солнце, грохотали мостовые. (5)Карташёв кладёт в последний раз в жизни этот мел и повторяет мысленно «довольно», стараясь как можно сознательнее пережить это мгновение. (6)Итак, довольно, он инженер. (7)То, к чему четырнадцать лет стремился с многотысячным риском сорваться, достигнуто. 

(8)Каким недостижимым ещё вчера казалось эго счастье, и отчего теперь, когда цель достигнута, безумная радость не охватывает его неудержимым порывом, отчего он чувствует только, что устал, что хочет спать и что то, к чему он стремился, теперь, когда это достигнуто, кажется ему таким ничтожным, нестоящим...

(9)И потом, положив мел и отойдя в глубь залы, Карташёв продолжал ощущать всё ту же охватившую его пустоту, в которой как будто вдруг потерял себя.

(10)Ему казалось, что нет больше ни его, ни всех этих людей, здесь стоявших, волновавшихся. (11)Что все они только тени, быстро-быстро проносящиеся в пространстве времени. 

(12)И что все эти радости, горе? (13)Что вечно среди этого изменяющегося, равнодушного, неудержимо несущегося вперёд?

(14)Двадцать пять лет его жизни казались ему теперь только одним промчавшимся мгновеньем, в котором так ярко помнил он всё, всякую мелочь. (15)И в то же время так скучно, так ничтожно, так прозаично всё это.

(16)И всё-таки хорош этот день, этот ясный радостный май, в открытых окнах эти ароматные вздохи ветерка, тянущего с собой привет полей, лесов.

(17)Он поедет скоро туда, опять увидит свою Новороссию, её степи, неподвижные, безмолвные, с угрюмыми скирдами сена на горизонте, ясную тихую речку в камышах с далёкою далью сёл, церквей, белых хаток, высоких и стройных тополей. (18)И спит это всё там теперь в ярком сиянье весёлого дня, молодой весны, радостных надежд.

(19)Правда, там нет лесов. (20)Здесь, под Петербургом, он только узнал эти леса, полянки среди них; здесь, под Петербургом, только узнал он и аромат этих распускающихся лесов, и мощное пробуждение их сразу от зимней спячки. (21)Осень — на юге; весна — на севере. (22)А эти ночи, светлые, белые, — дни во сне, молчаливые, ароматные. (23)Этот аромат распускающихся душистых тополей и сейчас несётся с островов. (24)Ах, эти острова, их сочная зелень, близость их друг к другу, голубые полосы окружающей их со всех сторон воды. (25)Карташёв вздохнул всей грудью. (26)Везде прекрасна природа. (27)Радость её — радость всех.

(28)Вот и Карташёв радуется, что выдержал свой последний экзамен, что кончил курс, что инженер он теперь.

(По Н.Г. Гарину-Михайловскому*)

(1)Возвращаясь к своему детству, я вспоминаю маленькую, ныне уже не существующую библиотеку имени Достоевского, неподалёку от Чистых прудов.

(2)3аведующая этой библиотекой, не имевшая учительского диплома, была истинным педагогом по душевной, нравственной своей сути. (3)Радистка, прошедшая войну, тяжело раненная под Кёнигсбергом, потерявшая в войну близких, знающая цену одиночеству людскому и горю, немногословная, угловатая... (4)В ней было живое любопытство к нам, нескладным подросткам послевоенного времени, «огольцам», топтавшимся по Чистым прудам, обменивавшим марки на трофейные немецкие ножички или пробки, роскошные альбомы с дрезденскими Венерами на зачитанный, без начала и конца драгоценный томик «Графа Монте-Кристо».

(5)Дети дотелевизионной эпохи, мы были читателями книг.

(6)В тёмных сыроватых закутках библиотек жили наши герои - наши знаменитые капитаны. (7)Часами простаивали мы у «Колизея», чтобы посмотреть замечательный боевик того времени - фильм «Два бойца».

(8)А она скликала нас в библиотеку, мы сидели в тёмном зальчике, и к нам приходил неведомый нам ещё тогда, непрочитанный, но завораживающий необычными, как бы с трудом, из глубины добытыми словами Андрей Платонов. (9)Приходил и другой писатель, которого мы знали в основном как друга Аркадия Гайдара, - Константин Паустовский. (10)И слава его, и книги дошли до нас позже, а тогда мы читали, пожалуй, только маленькую повесть со странным названием «Кара-Бугаз».

(11)О чём они говорили в те далёкие вечера, казавшиеся нам тогда обычными, само собой разумеющимися и видящиеся сегодня как сон, который ни вспомнить, ни забыть?

(12)Что они рассказывали? (13)Чему учили?

(14)А скорее всего, и не учили. (15)А просто говорили о самых обыкновенных случаях из самой обыкновенной жизни, о том, что, может, не всегда было так уж и интересно нам, так как ничего чрезвычайного и сверхъестественного в этих рассказах не было. (16)Никаких драк, приключений, выстрелов, погонь... (17)Простая жизнь, человеческие отношения, человеческие судьбы, но что-то западало навсегда, как зерно, брошенное в благодатную землю, и прорастало много позже, и обретало бескрайнюю, бесконечную уже теперь жизнь.

(18)«Случайно на ноже карманном найти пылинку дальних стран», - глуховато читал Паустовский, и мир, ещё не оттаявший и полуразрушенный, просыпался в цветном тумане обещанием будущего. (19)Как важно, чтобы была на пути такая вот библиотека имени Достоевского или другое учреждение, где работают взрослые, которые постараются понять тебя и принять не только благополучного, успевающего, чистенького, но и блуждающего впотьмах, ищущего, туманно представляющего, что тебе в жизни надо. (20)Такие люди оставляют в формирующейся юношеской душе след навсегда.

(По В.И. Амлинскому*)
*Владимир Ильич Амлинский (1935 — 1989) — 
советский сценарист, прозаик и педагог, журналист, секретарь СП СССР

(1)Жуаньжуаны, захватившие Сарозеки в прошлые века, исключительно жестоко обращались с пленными воинами. (2)При случае они продавали их в рабство в соседние края, и это считалось счастливым исходом для пленного, ибо проданный раб рано или поздно мог бежать на родину.

(3)Но чудовищная участь ждала тех, кого жуаньжуаны оставляли у себя в рабстве. (4)Они уничтожали память раба страшной пыткой — надеванием на голову жертвы шири. (5)Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях. (6)Сначала им начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. (7)К тому времени, когда заканчивалось бритьё головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матёрого верблюда. (8)Освежёвывая верблюжью шкуру, первым долгом отделяли её наиболее тяжёлую, плотную выйную часть. (9)Поделив выю на куски, её тут же в парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг прилипающими пластырями наподобие современных плавательных шапочек. (10)Это и означало надеть шири.

(11)Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта раба, не помнящего своего прошлого. (12)Выйной шкуры одного верблюда хватало на пять-шесть шири.

(13)После надевания шири каждого обречённого заковывали деревянной шейной колодой, чтобы испытуемый не мог прикоснуться головой к земле. (14)В этом виде их отвозили подальше от людных мест, чтобы не доносились понапрасну их душераздирающие крики, и бросали там в открытом поле, со связанными руками и ногами, на солнцепёке, без воды и пищи. (15)Пытка длилась несколько суток. (16)Лишь усиленные дозоры стерегли в определённых местах подходы на тот случай, если соплеменники пленённых попытались бы выручить их, пока они живы. (17)Но такие попытки предпринимались крайне редко, ибо в открытой степи всегда заметны любые передвижения.

(18)Брошенные в поле на мучительную пытку в большинстве своём погибали под сарозекским солнцем. (19)Шири стискивало, сжимало бритую голову раба, подобно железному обручу. (20)Последние испытания сопровождались полным лишением рассудка. (21)Лишь на пятые сутки жуаньжуаны приходили проверить, выжил ли кто из пленных. (22)Если заставали в живых хотя бы одного из замученных, то считалось, что цель достигнута. (23)Такого поили водой, освобождали от оков и со временем возвращали ему силу, поднимали на ноги. (24)Это и был раб-манкурт, насильно лишённый памяти и потому весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников. (25)Существовало даже правило в случае убийства раба-манкурта в междоусобных столкновениях выкуп за такой ущерб устанавливался в три раза выше, чем за жизнь свободного соплеменника.

(26)Манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом. (27)Лишённый понимания собственного «я», манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. (28)Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен. (29)Он никогда не помышлял о бегстве.

(30)Для любого рабовладельца самое страшное восстание раба. (31)Каждый раб потенциально мятежник. (32)Манкурт был единственным в своём роде исключением: ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. (33)Он не ведал таких страстей. (34)И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в тайных замыслах.

(35)Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. (36)С другими он не вступал в общение. (37)Его помыслы сводились к утолению чрева. (38)Других забот он не знал. (39)Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно. (40)Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения.

(41)Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нём разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других. (42)Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей кромешной истории самый жестокий вид варварства, посягнули и на эту сокровенную суть человека. (43)Они нашли способ отнимать у рабов их живую память, нанося тем самым человеческой натуре самое тяжкое из всех мыслимых и немыслимых злодеяний.

(По Ч.Т. Айтматову*)
* Айтмáтов Чингúз Торекýлович (1928–2008) – киргизский писатель.

(1)Наш взвод форсировал по мелководью речку Вислоку, выбил из старинной панской усадьбы фашистов и закрепился на задах её, за старым запущенным парком. (2)По ту и по другую сторону головной аллеи парка, обсаженной серебристыми тополями вперемежку с ясенями и ореховыми деревьями, стояли всевозможные боги и богини из белого гипса и мрамора. (3)При обстреле усадьбы пострадали не только дом и деревья, но и боги с богинями. (4)Особенно досталось одной богине. (5)Она стояла в углублении парка, над каменной беседкой, увитой плющом. (6)Она уже вся была издолблена осколками, а грудь одну у нее отшибло. (7)Под грудью обнажились серое пятно и проволока, которая от сырости начала ржаветь. (8)Богиня казалась раненной в живое тело, и ровно бы сочилась из неё кровь. (9)Узбек, прибывший с пополнением, в свободное от дежурства время всё ходил по аллее, всё смотрел на побитых богов и богинь. (10)Глаза его, и без того задумчивые, покрывались мглистою тоской. (11)Особенно подолгу тосковал он у той богини и глядел, глядел на неё, Венерой называл, женщиной любви и радости именовал и читал стихи какие-то на русском и азиатском языках. (12)Словом, чокнутый какой-то узбек в пехоту затесался, мы смеялись над ним, подтрунивали по-солдатски солоно, а то и грязно.

(13)Абдрашитов спокойно и скорбно относился к нашим словам, лишь покачивал головой, не то осуждая нас, не то нам сочувствуя. (14)Вскоре по окопам прошел слух, будто Абдрашитов принялся ремонтировать скульптуру над фонтаном. (15)Ходили удостовериться — правда, ползает на карачках Абдрашитов, собирает гипсовые осколки, очищает их от грязи носовым платком и на столике в беседке подбирает один к одному. (16)Удивились солдаты и примолкли. (17)Лишь ефрейтор Васюков ругался: «С такими фокусниками навоюешь!»

(18)Бегая по нитке связи, я не раз замечал копающегося в парке Абдрашитова. (19)Маленький, с неумело обернутыми обмотками, он весь уж был в глине и гипсе, исхудал и почернел совсем и на моё бойкое «Салям алейкум!», тихо и виновато улыбаясь, отвечал: «Здравствуйте!» (20)Я спрашивал его, ел ли он. (21) Абдрашитов таращил черные отсутствующие глазки: «Что вы сказали?» (22)Я говорил, чтобы он хоть прятался при обстреле — убьют ведь, а он отрешённо, с плохо скрытой досадой ронял: «Какое это имеет значение!»

(23)Потом к Абдрашитову присоединился хромой поляк в мятой шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. (24)Ефрейтор Васюков, свалившись вечером в окоп, таинственно сообщал нам: 

— (25)Шпиёны! (26)И узбек шпиён, и поляк. (27)Сговор у них. (28)Я подслушал в кустах: Роден, говорят, Ерза, Сузан и ещё кто-то, Ван Кох или Ван Грог — фиг его знает. (29)Немца одного поминали… (30)Гадом мне быть, вот только я хвамилию не запомнил… (31)По коду своему говорят, подлюги! 

— (32)Сам-то ты шпион! — рассмеялся младший лейтенант. — (33)Они о великих творцах- художниках говорят. (34)Пусть говорят. 

(35)Богиню над фонтаном Абдрашитов и поляк починили. (36)Началась артподготовка, и командир взвода приказал мне сматывать связь. (37)Неслись снаряды надо мною с разноголосыми воплями, курлыканьем и свистом. (38)Я как бежал с катушкой на шее, так и споткнулся, и мысли мои оборвались: богиня Венера стояла без головы, а поляк и узбек лежали, засыпанные белыми осколками и пылью гипса. (39) Оба они были убиты. (40)Лежало на боку ведерко, вывалилось из него серое тесто гипса, и стояла изувеченная, обезображенная богиня Венера. (41)А у ног её, в луже крови, лежали два человека — советский солдат и седовласый польский гражданин, пытавшиеся исцелить побитую красоту. 

(По В.П. Астафьеву*)
*Виктор Петрович Астафьев (1924 — 2001) — русский писатель, драматург, эссеист

(1)Слепой лежал тихо, сложив на груди руки и улыбаясь. (2)Оберегая нервы Рабида, профессор не сказал ему, что операция удалась, что он, безусловно, станет вновь зрячим. (3)Какой-нибудь десятитысячный шанс на неудачу мог обратить всё в трагедию.

(4)Среди мучительного напряжения, ожидания и всяких предположений Рабид услышал голос подходящей к нему Дэзи Гаран. (5)Это была девушка, служившая в клинике; часто в тяжёлые минуты Рабид просил её положить ему на лоб свою руку. (6)И теперь он с удовольствием ожидал, что эта маленькая дружеская рука слегка прильнёт к его онемевшей от неподвижности голове.

(7)Когда она отняла руку, он, так долго смотревший внутрь себя и научившийся безошибочно понимать движения своего сердца, понял ещё раз, что главным его страхом за последнее время стало опасение никогда не увидеть Дэзи. (8)Ещё когда его привели сюда и он услышал стремительный женский голос, распоряжавшийся устройством больного, в нём шевельнулось отрадное ощущение нежного и стройного существа, нарисованного звуком этого голоса. (9)Это был тёплый, весёлый и близкий душе звук молодой жизни, богатый певучими оттенками, ясными, как тёплое утро.

(10)Постепенно в нём отчётливо возник её образ, произвольный, как все наши представления о невидимом, но необходимо нужный ему. (11)Разговаривая в течение трёх недель только с ней, подчиняясь её лёгкому и настойчивому уходу, Рабид знал, что начал любить её уже с первых дней; теперь он стремился выздороветь прежде всего ради неё.

(12)И он совершенно не знал, что эта девушка, голос которой делал его таким счастливым, думала о его выздоровлении со страхом и грустью, так как была некрасива. (13)Он был слеп, и она могла спокойно смотреть на себя его внутренним о ней представлением, которое он выражал не словами, а всем своим отношением, и она знала, что он любит её.

(14)Наступил час испытания. (15)В два счёта повязка была снята. (16)Рабид понял, что прозрел. (17)Теперь он нетерпеливо ждал, когда уйдут все люди, возвратившие ему зрение, чтобы позвать Дэзи и сказать ей всё самое главное.

(18)Узнав, что операция удалась блестяще, Дэзи вышла с улыбкой на лице и казнью в душе к дверям, за которыми всё так необычайно переменилось. (19)И, припомнив со всей быстротой последних минут многие мелочи их встреч и бесед, она поняла, что он точно любил её. (20)Коснувшись двери, она помедлила и открыла её.

– (21)Кто вы? – вопросительно улыбаясь, спросил Рабид.

– (22)Правда, я как будто новое существо для вас? – сказала она, мгновенно возвращая ему звуками голоса всё их короткое, таящееся друг от друга прошлое.

(23)В его чёрных глазах она увидела нескрываемую, полную радость, и страдание отпустило её. (24)Не произошло чуда, но весь её внутренний мир, вся её любовь, страхи, самолюбие и отчаянные мысли и все волнения последней минуты выразились в такой улыбке залитого румянцем лица, что вся она, со стройной своей фигурой, казалась Рабиду звуком струны, обвитой цветами. (25)Она была хороша в свете любви.

– (26)Теперь, только теперь, – сказал Рабид, – я понял, почему у вас такой голос, что я любил слышать его даже во сне.

(27)В этот момент его, рождённое тьмой, точное представление о ней было и осталось таким, какого не ожидала она.

(По А. Грину*)
* Александр Грин (1880–1932) –
русский писатель-прозаик, поэт, создатель вымышленной страны,
в которой происходит действие многих его произведений,
в том числе самых известных романтических книг – «Бегущая по волнам» и «Алые паруса».

(1)Многие считают понятие чести устарелым, несовременным, в том смысле, что оно нынче не применимо – не те условия. (2)Для одних это связано с такими действиями, как дуэль: мол, чем иначе можно защитить свою честь от оскорблений? (3)Другие считают: честь сегодня заменена более высоким понятием – принципиальность. (4)Вместо человека чести – человек принципов…

(5)Как может устареть чувство чести, чувство собственного достоинства, сугубо личное нравственное чувство? (6)Как может устареть понятие чести, которая даётся человеку однажды, вместе с именем, и которую нельзя ни возместить, ни исправить, которую можно только беречь?

(7)Мне вспоминается случай, связанный с именем А.П. Чехова. (8)В 1902 году царское правительство аннулировало избрание Максима Горького в почётные академики. (9)В знак протеста Короленко и Чехов отказались от звания академиков. (10)Для Чехова это был акт не только общественный, но и личный. (11)Он писал в заявлении, что при избрании Горького он повидался с ним и первый поздравил его. (12)А теперь, когда Академия наук известила, что выборы недействительны, выходит, что он, Чехов, как академик, признаёт это. (13)«Я поздравлял сердечно, и я же признаю выборы недействительными – такое противоречие не укладывается в моём сознании, примирить с ним свою совесть я не мог, – писал он в Академию наук. – И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению… о сложении с меня звания почётного академика». (14)А ведь так сложились обстоятельства, вроде независимые от Чехова, и он мог бы найти для себя оправдание.

(15)Убеждения, конечно, вещь необходимая. (16)Но есть такое более простое, конкретное понятие, как слово, данное человеком. (17)Оно не подтверждено никаким документом, справкой. (18)Просто слово. (19)Допустим, делового человека, который обещал сделать ремонт к такому-то числу, собрать людей, привезти оборудование, принять приехавших издалека. (20)Да мало ли ещё что. (21)Ну, эка беда, не принял, не сделал, не привёз. (22)Сделает через месяц, примет через два дня, и за это спасибо. (23)Бывает, что и в самом деле ничего страшного, никакой катастрофы, если исключить одно обстоятельство – слово, дано было слово.

(По Д. Гра­ни­ну)*
*Даниил Алек­сан­дро­вич Гра­нин (1919-2017) –
рус­ский пи­са­тель, автор мно­же­ства ро­ма­нов, по­ве­стей, эссе, очер­ков.

(1)3а дверью тревожно залаяла собака. (2)Инженер Ананьев, его помощник студент фон Штенберг и я вышли из барака посмотреть, на кого она лает.

(3)Ночь была августовская, звёздная, но тёмная. (4)Мы взобрались на насыпь и с её высоты взглянули на землю. (5)В саженях пятидесяти от нас мигал тусклый огонёк. (6)3а ним светился другой огонь, за этим третий, и длинный ряд таких огней тянулся по линии до самого горизонта. (7)Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью.

— (8)Экая благодать, господи! — вздохнул Ананьев. — (9)Столько простора и красоты, что хоть отбавляй! (10)А какова насыпь-то! (11)Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан!

(12)Восхищаясь огнями и насыпью, инженер похлопал по плечу студента фон Штенберга и продолжал в шутливом тоне:
— Что, Михайло Михайлыч, призадумались? (13)Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? (14)В прошлом году на этом самом месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизнь, цивилизация! (15)И как всё это хорошо, ей-богу! (16)Мы с вами железную дорогу строим, а после нас, этак лет через сто или двести, добрые люди настроят здесь фабрик, школ, больниц и — закипит машина!

(17)Студент после долгого молчания обернулся ко мне и сказал тихо:
— Знаете, на что похожи эти бесконечные огни? (18)Они вызывают во мне представление о чём-то давно умершем, жившем тысячи лет тому назад. (19)Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. (20)Так и с нами будет. (21)Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли.

— (22)А вы эти мысли бросьте... — сказал инженер серьёзно и наставительно.

— (23)Почему?

— (24)А потому... (25)Такими мыслями следует оканчивать жизнь, а не начинать. (26)Вы ещё слишком молоды для них.

— (27)Почему же? — повторил студент.

— (28)Все эти мысли, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие! (29)Всей душой ненавижу эти мысли! (30)Я сам был болен ими в юности, и эти мысли не принесли мне ничего, кроме зла. (31)Это так понятно! (32)Мысли о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская «суета сует» составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления. (33)Дошёл мыслитель до этой ступени и — стоп машина! (34)Дальше идти некуда. (35)Этим завершается деятельность нормального мозга. (З6)Наше же несчастие в том, что мы начинаем мыслить именно с этого конца. (37)Мы, едва только мозг начинает самостоятельную работу, взбираемся на самую высшую, конечную ступень и знать не хотим тех ступеней, которые пониже.

— (38)Чем же это худо? — спросил студент.

— (39)Да поймите же, что это ненормально! — крикнул Ананьев, поглядев на него почти со злобой. — (40)Если мы нашли способ взбираться на верхнюю ступень без помощи нижних, то уж вся длинная лестница, то есть вся жизнь с её красками, звуками и мыслями, теряет для нас всякий смысл. (41)Положим, что сию вот минуту вы садитесь читать какого-нибудь Дарвина или Шекспира. (42)Едва прочли вы одну страницу, как отрава начинает уж сказываться: и ваша длинная жизнь, и Шекспир, и Дарвин представляются вам вздором, нелепостью, потому что вы знаете, что вы умрёте, что Шекспир и Дарвин тоже умерли, что их мысли не спасли ни их самих, ни земли, ни вас, и что если жизнь лишена смысла, то все эти знания, поэзия и высокие мысли являются только ненужной забавой. (43)И вы прекращаете чтение на второй же странице.

(44)Строим мы с вами железную дорогу. (45)К чему, спрашивается, нам ломать головы, изобретать, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль? (46)И так далее, и так далее... (47)Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление. (48)Нам кажется, что мы умнее толпы и Шекспира, в сущности же наша мыслительская работа сводится на нет, так как спускаться на нижние ступени у нас нет охоты, а выше идти некуда, так и стоит наш мозг на точке замерзания — ни тпру ни ну... (49)Я находился под гнётом этих мыслей около шести лет и за всё это время не прочёл ни одной путёвой книги, не стал умнее ни на грош и ни на одну букву не обогатил своего нравственного кодекса. (50)Разве это не несчастье? (51)Мало того, что мы сами отравлены, но мы ещё вносим отраву в жизнь окружающих нас. (52)Добро бы, мы со своим пессимизмом отказывались от жизни, уходили бы в пещеры или спешили умереть, а то ведь мы, покорные общему закону, живём, чувствуем, любим женщин, воспитываем детей, строим дороги!

— (53)От наших мыслей никому ни тепло ни холодно... — сказал студент нехотя.

— (54)Нет, уж это вы оставьте! (55)Вы ещё не нюхали как следует жизни, а вот как поживёте с моё, батенька, так и узнаете кузькину мать! (56)Наше мышление не так невинно, как вы думаете. (57)В практической жизни, в столкновениях с людьми оно ведёт только к ужасам и глупостям. (58)Мне приходилось переживать такие положения, каких я врагу не пожелаю.

(По А.П. Чехову*)
*Антон Павлович Чехов (1960-1904) -
русский писатель, прозаик, драматург, классик мировой литературы.

(1)Для всякого убежденного и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему относится, есть вопрос далеко не праздный.

(2)Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль. (3)Убежденность писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом, на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий в пустыне.

(4)Доказывать эту истину нет ни малейшей надобности; она стоит столь же твердо, как и та, которая гласит, что для человеческого питания потребен хлеб, а не камень. (5)Даже несомненнейшие литературные шуты — и те чувствуют себя неловко, утрачивают бойкость пера, ежели видят, что читатель не помирает со смеху в виду их кривляний. (6)Даже тут, в этой клоаке человеческой мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя. (7)И не только ради построчной мзды, но и ради того чувственного возбуждения, при отсутствии которого самое скоморошество делается вялым, бесцветным и назойливым.

(8)Ежели в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным. (9)Но он глубоко несчастлив там, где масса читателей представляет собой бродячее человеческое стадо, мятущееся под игом давлений внешнего свойства. (10)Даже при уверенности, что в этой массе немало найдется сердец, несущихся навстречу писателю, это только усугубляет скорбь последнего. (11)Он вдвое несчастлив: и за себя, и за те преданные сердца, которым горение их ничего не может дать, кроме сознания темного и безвыходного порабощения.

(12)Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжет сердца людей; но при данных условиях слова эти были только отвлеченной истиной, близкой к самообольщению. (13)Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет не в силах объять, тогда не может быть места для торжества живого слова. (14)Сердца горят, но огонь их не проницает сквозь густоту мрака; сердца бьются, но биение их не слышно сквозь толщу желез. (15)До тех пор, пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим свое призвание. (16)Могучий — он бессилен; властитель дум — он раб бездумных бормотаний случайных добровольцев, успевших захватить в свои руки ярмо.

(17)Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. (18)Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. (19)Только один вопрос стоит вполне определённо: к чему растрачивается пламя души?

(20)Повторяю: несчастие в этом случае так глубоко, что никогда не остается бесследным. (21)Я не говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский писатель испытал на себе влияние подобной изолированности. (22)Всякий на каждом шагу встречался и с ненавистью, и с бесчестными передержками, и с равнодушием, и с насмешкой; редко кому улыбнулось прямое, осязательное сочувствие. (23)Последнее так далеко затерялось в читательской массе, что лишь предположительно может ободрить писателя. (24)Зато минуты подобного ободрения самые дорогие в жизни.

(По М. Е. Салтыкову-Щедрину*)
* Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826–1889 гг.) –
русский писатель-реалист, критик, автор острых сатирических произведений

(1)Последнее время замечается новое оживление в изучении Пушкина. (2)Появился ряд очень интересных, частью весьма ценных работ о Пушкине, его биографии, его творчестве, его рукописях. (3)Таково издание «Атенея», под заглавием «Неизданный Пушкин», где впервые опубликованы пушкинские рукописи, хранящиеся в Париже, в «Онегинском музее»; таково новое издание «Гавриилиады», тщательно проредактированное по всем известным спискам поэмы Б. В. Томашевским; таковы материалы, собранные А. С. Поляковым «О смерти Пушкина»; таковы работы М. Гофмана — «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“», «Посмертные произведения Пушкина» и «Пушкин, вступительная глава науки о Пушкине»; таковы и ещё несколько менее значительных книжек.

(4)В наши дни никто более не сомневается, что Пушкин — величайший из наших поэтов, что его влияние на русскую литературу было и остаётся огромным, что поэтому историко-литературное изучение Пушкина необходимо и плодотворно.

(5)Но в новейших работах о Пушкине, не только перечисленных выше, но всех вообще появлявшихся за последние два десятилетия, сказывается одно определённое направление: исследователи, отказываясь временно от обобщающих выводов, заняты преимущественно мелочами, деталями, огромное, подавляющее место оставляя изучению рукописей Пушкина. (6)В печати постепенно воспроизводятся все черновики Пушкина, причём исследователи стараются прочесть буквально каждое слово, написанное Пушкиным, хотя бы и зачёркнутое им.

(7)Читатель-неспециалист, естественно, может задать вопрос: да нужны ли все эти мелочи? (8)Пусть они полезны, даже необходимы редакторам и издателям сочинений Пушкина для установления правильного текста его произведений или немногим пушкинистам, изучающим поэтическую и стихотворную технику поэта.

(9)Пусть для этих специалистов существуют и специальные издания в ограниченном числе экземпляров, точно воспроизводящие рукопись Пушкина, предпочтительнее всего — фотомеханически. (10)Но стоит ли читателям более широкого круга, которых интересует поэзия, а не техника писательского дела и не вопрос «критики текста», вникать в те издания, вся сущность которых состоит в перепечатке пушкинских черновиков (а таково, повторяем, большинство из новых работ по Пушкину)?

(11)Можно на эти вопросы отвечать общими словами, что Пушкин — великий поэт, что «каждая его строка драгоценна» и т. д. (12)Но такой ответ вряд ли будет убедителен. (13)Неужели тем же методом должно изучать всех вообще «великих» и даже просто значительных, выдающихся писателей, полностью воспроизводя в печати все их черновые рукописи, сравнивая все их сохранившиеся «варианты», в том числе зачёркнутые, уничтоженные самим автором (подобные попытки уже делаются, притом иногда именно по отношению к писателю определённо «средней величины»)? (14)Ведь для этого потребуются целые армии исследователей, а читатели окажутся перед целым океаном печатной бумаги, в котором потонут сами произведения писателей. (15)Отброшенные редакцией варианты, разночтения и всё подобное заслонят сам текст.

(16)По счастью, дело обстоит не так страшно. (17)Во-первых, лишь у немногих поэтов найдётся такое количество черновых рукописей, как у Пушкина.

(18)Во-вторых, по нашему глубокому убеждению, не все черновые рукописи, вернее — рукописи не всех поэтов, заслуживают того, чтобы их изучать. (19)Пушкин и среди великих поэтов составляет исключение.

(20)Есть два метода творческой работы писателя. (21)Некоторые сначала долго обдумывают будущее произведение, пишут его, так сказать «в голове», переделывая, поправляя мысленно, может быть, десятки раз каждое выражение; на бумаге они записывают только уже готовые строки, которые впоследствии, конечно, могут быть ещё раз изменены. (22)Так писал, например, Лермонтов.

(23)Другие, и таких меньшинство, берутся за перо при первом проблеске поэтической мысли; они творят «на бумаге», отмечая, записывая каждый поворот, каждый изгиб своей творческой мысли, весь процесс создания запечатлевается у таких писателей в рукописи; рукопись отражает не только техническую работу над стилем, но и всю психологию поэта в моменты творчества. (24)Так писал Пушкин.

(25)Понятно после этого, какой огромный интерес — и не только для специалистов-пушкиноведов — представляют рукописи Пушкина; по ним мы знакомимся с работой гениального ума: читая их, мы как бы становимся причастны интимнейшим мыслям великого поэта. (26)По рукописям Пушкина мы можем следить, как постепенно вырастали в нём те образы, которые поражают, пленяют нас в его произведениях, а попутно видим бесконечное богатство других образов и мыслей, которым не суждено было воплотиться в законченном поэтическом создании. (27)Мы как бы присутствуем в лаборатории гения, который при нас совершает чудо превращения неясного контура в совершенную художественную картину, тёмного намёка — в глубокую, блистающую мысль.

(28)Вот почему мы думаем, что и читатель-неспециалист, «рядовой» читатель, должен не пренебрегать новыми работами о Пушкине. (29)Мы решаемся рекомендовать читателям и «Неизданного Пушкина», и «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“», «Посмертные стихотворения Пушкина». (30)Вдумчивое чтение этих книг покажет, что значение их больше, чем, может быть, думали сами их составители.

(По В. Я. Брюсову*)
* Валерий Яковлевич Брю́сов (1873 — 1924) — 
русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, 
литературный критик и историк.

(1)Саша сидела во дворе и готовилась к выпускным экзаменам: она учила физику. (2)Много раз вместе со своими одноклассниками Саша обсуждала проклятый вопрос: могут ли дружить мальчик с девочкой? (3)Почти все говорили:
— Да, могут.

(4)Ну хорошо, дружба возможна. (5)А возможна ли любовь? (6)А что такое любовь? (7)А бывает любовь с первого взгляда? (8)Судя по «Евгению Онегину», бывает. (9)Но ведь Писарев подвергал сомнению чувство Татьяны и смеялся над ним?

(10)Нет, Саша считала, что любви с первого взгляда быть не может. (11) А что для любви нужны:
а) взаимное уважение;
б) общность взглядов.

(12)А для этого, в свою очередь, нужно знать друг друга, иначе как поймёшь, общие ли у тебя взгляды?

...(13)И вот на учебник физики упал букетик ландышей. (14)За решёткой двора стоял молодой лётчик. (15)Он смотрел на Сашу. (16)Потом он поднял руку и стянул с головы пилотку, тёмные волосы рассыпались и упали на лоб. (17)Из-под тёмных бровей смотрели глаза — коричневые, большие и тёплые. (18)Стояла ранняя весна, но лицо было обветренное, загорелое, и особенно белыми казались зубы, в мгновенной улыбке осветившие лицо.

(19)Было странно, что он был в военной форме, — перед Сашей стоял юноша, почти её ровесник. (20)Рукава гимнастёрки были чуть коротковаты, и большие сильные руки как будто выросли из них.

(21)Она подошла к решётке, из-за решётки обдал её всё тот же коричнево-ясный, светлый взгляд. (22)Губы были твёрдого, чистого рисунка, а ресницы длинные, как у девушки.

— (23)Как вас зовут? — спросила Саша.

— (24)Андрей. (25)А вас?

— (26)Заходите к нам, — сказала она вместо ответа. (27)Она и вправду могла произнести так: этот двор принадлежал ей — и двор, и скамейка, и каштан.

(28)Он сел на скамейку, и оба разом замолчали. (29)Стало неловко. (30)Оба почувствовали это и почему-то засмеялись. (31)И Саша поняла, что общность взглядов у них полная. (32)И ещё Саша поняла, что любовь с первого взгляда бывает.

(33)Что долго рассказывать? (34)Экзамены прошли вверх ногами. (35)Саша сдавала их, но она больше ничего не учила — ни биологию, ни историю, ни алгебру.

(36)Она никогда не думала, что можно так бездумно и легко дойти пешком от Серебряного переулка до Воробьёвых гор. (37)Они шли и молчали. (38)Иногда, поднимая голову, она видела рядом смуглый мальчишеский профиль, твёрдый подбородок, как будто давным-давно знакомую твёрдую линию губ. (39)И она спрашивала себя: как я жила прежде? (40)Как будто можно называть жизнью завтрак, обед, школу, учебники.

(41)Они шли рядом, но он не брал её под руку. (42)И она отстранилась, когда случайно, при переходе через улицу, её плечо коснулось его руки.

(43)И вот были сумерки, над головой шелестели деревья Нескучного сада, а под ногами шуршал песок дорожек. (44)Его рука чуть приподнялась и опустилась. (45)Затаившись, испуганная Саша ждала. (46)И опять поднялась рука, рождая страх и надежду, робко, нежно коснулась Сашиной руки и, осмелев или, может, отчаявшись, крепко сжала Сашины пальцы.

(47)Так вот чего она ждала! (48)Так вот что ей было надо! (49)И будто услышав, Андрей уже не отпускал её руки. (50)Они шли, как двое детей, по дорожкам сада, держась за руки, не глядя друг на друга, по новой, только что открывшейся им стране. (51)И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался свисток. (52)Перед ними стоял милиционер. (53)Он глядел сурово, и голос его звучал холодно, когда он сказал:
— Попрошу освободить территорию, парк закрывается!

(54)Снова они попали в шум улицы, в сутолоку машин, в толпу. (55)Но их страна была обитаема, они были не одни. (56)Саша вдруг поняла: в этом большом городе, где шла, не останавливаясь, своя, деловая жизнь, было много влюблённых. (57)Они стояли в подъездах, сидели на скамейках бульваров, шли по улицам, взявшись за руки. (58)Их толкали, им говорили: «Да посторонитесь, загородили дверь!» (59)На них оглядывались. (60)Но они ничего не замечали, ничего не видели. (61)Похоже было, что страну влюблённых окружала невидимая высокая стена и над ними были не властны ни милиционер, ни дворник, ни прохожий, ни чужая насмешливая улыбка, ни машины, которые так и норовили сбить их с ног.

(По Ф. А. Вигдоровой*)
* Фрида Абрамовна Вигдорова (1915–1965) –
советская писательница, журналист.