(1)В мирные годы человек, в довольстве и счастье, как птица, купающаяся в небе, может далеко отлететь от гнезда и даже покажется ему, будто весь мир его родина. (2)Иной человек, озлобленный горькой нуждой, скажет: «Что вы твердите мне: родина! (3)Что видел я хорошего от неё, что она мне дала?»

(4)Но надвинулась общая беда. (5)Враг разоряет нашу землю и всё наше вековечное хочет назвать своим. (6)Тогда и счастливый, и несчастный собираются у своего гнезда. (7)Даже и тот, кто хотел бы укрыться, как сверчок, в тёмную щель и посвистывать там до лучших времён, и тот понимает, что теперь нельзя спастись в одиночку.

(8)Гнездо наше, родина возобладала над всеми нашими чувствами. (9)И всё, что мы видим вокруг, что раньше, быть может, мы и не замечали, не ценили, как пахнущий ржаным хлебом дымок из занесённой снегом избы, — теперь пронзительно дорого нам.

(10)Родина — это движение народа по своей земле из глубин веков к желанному будущему, в которое он верит и которое создаёт своими руками для себя и своих поколений. (11)Это вечно отмирающий и вечно рождающийся поток людей, несущих свой язык, свою духовную и материальную культуру и непоколебимую веру в законность и нерушимость своего места на земле.

(12)3емля оттич и дёдич — это те берега полноводных рек и лесные поляны, куда пришёл наш пращур жить навечно. (13)Он был силён и бородат, в посконной длинной рубахе, солёной на лопатках, смышлён и нетороплив, как вся дремучая природа вокруг него. (14)Многое мог увидеть пращур, из-под ладони глядя вокруг... (15)«Ничего, мы сдюжим», — сказал он и начал жить. (16)Росли и множились позади него могилы отцов и дедов, рос и множился его народ. (17)Дивной вязью он плёл невидимую сеть русского языка; яркого, как радуга вслед весеннему ливню, меткого, как стрелы, задушевного, как песня над колыбелью, певучего и богатого. (18)Он назвал все вещи именами и воспел всё, что видел и о чём думал, и воспел свой труд. (19)И дремучий мир, на который он накинул волшебную сеть слова, покорился ему, как обузданный конь, и стал его достоянием, и для потомков его стал родиной — землёй оттич и дедич.

(20)Русский народ создал огромную устную литературу: мудрые пословицы и хитрые загадки, весёлые и печальные обрядовые песни, торжественные былины, героические, волшебные, бытовые и пересмешные сказки. (21)Напрасно думать, что эта литература была лишь плодом народного досуга. (22)Она была достоинством и умом народа. (23)Она становила и укрепляла его нравственный облик, была его исторической памятью, праздничными одеждами его души и наполняла глубоким содержанием всю его размеренную жизнь, текущую по обычаям и обрядам, связанным с его трудом, природой и почитанием отцов и дедов.

(24)Недаром пращур плёл волшебную сеть русского языка: вся широкая, творческая, страстная, взыскующая душа народа русского нашла отражение в нашем искусстве XIX века. (25)Оно стало мировым и во многом повело за собой искусство Европы и Америки.

(26)Русская наука дала миру великих химиков, физиков и математиков.

(27)Первая паровая машина была изобретена в России, так же как и вольтова дуга, беспроволочный телеграф и многое другое.

(28)Пращур наш, наверное, различил в дали веков эти дела народа своего и сказал тогда на это: «Ничего, мы сдюжим...» (29)На каждом из нас лежит ответственность за нашу Родину, за сохранение наследства нашего народа, сильного, свободолюбивого, правдолюбивого, умного и не обиженного талантом.

(По А. Н. Толстому*)

* Алексей Николаевич Толстой (1883-1945) -

русский советский писатель и общественный деятель.

(1)Из самовара пар валил, как из паровоза, — даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шёл пар. (2)И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам ещё на свадьбе. (3)Сестра жены подарила — она очень славная и добрая женщина.

— (4)Неужели все уцелели? — недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.

— (5)Одна разбилась, — ответила жена рассеянно: она в это время держала отвёрнутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.

(6)Я засмеялся.

— (7)Чего ты? — спросил брат.

— (8)Так. (9)Ну, отвезите-ка меня ещё разок в кабинетик. (10)Потрудитесь для героя! (11)Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, — и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим...»

(12)Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. (13)В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зелёным колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. (14)И он был немного запылён.

— (15)Налейте-ка мне водицы отсюда, — весело приказал я.

— (16)Ты же сейчас пил чай.

— (17)Ничего, ничего, налейте. (18)А ты, — сказал я жене, — возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. (19)Пожалуйста.

(20)И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.

— (21)Так, хорошо. (22)Теперь идите сюда. (23)Но отчего он так поздно не ложится спать?

— (24)Он рад, что ты вернулся. (25)Милый, пойди к отцу.

(26)Но ребёнок заплакал и спрятался у матери в ногах.

— (27)Отчего он плачет? — с недоумением спросил я и оглянулся кругом. —

(28)Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?

(29) Брат громко засмеялся и сказал:

— Мы не молчим.

(30) И сестра повторила:

— (31)Мы всё время разговариваем.

— (32)Я похлопочу об ужине, — сказала мать и торопливо вышла.

— (33)Да, вы молчите, — с неожиданной уверенностью повторил я. — (34)С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. (35)Разве вы не рады мне? (36)И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? (37)Да, так переменился. (38)Я и зеркал не вижу. (39)Вы их убрали? (40)Дайте сюда зеркало.

— (41)Сейчас я принесу, — ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. (42)Я посмотрел в него, и — я уже видел себя в вагоне, на вокзале — это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. (43)И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, — так обрадовались они, когда я спокойно спросил:

— Что же тут необыкновенного?

(44)Всё громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:

— Да. (45)Ты мало изменился. (46)Полысел немного.

— (47)Поблагодари и за то, что голова осталась, — равнодушно ответил я. — (48)Но куда они все убегают: то одна, то другая. (49)Повози-ка меня ещё по комнатам. (50)Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. (51)Сколько заплатили? (52)А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше... (53)Велосипед!

(54)Он висел на стене, совсем ещё новый, только с опавшими без воздуха шинами. (55)На шине заднего колеса присох кусочек грязи — от последнего раза, когда я катался. (56)Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.

— (57)В нашем полку только четыре офицера осталось в живых, — угрюмо сказал я. — (58)Я очень счастлив... (59)А его возьми себе, завтра возьми.

— (60)Хорошо, я возьму, — покорно согласился брат. — (61)Да, ты счастлив. (62)У нас полгорода в трауре. (63)А ноги — это, право...

— (64)Конечно. (65)Я не почтальон.

(66)Брат внезапно остановился и спросил:

— А отчего у тебя трясётся голова?

— (67)Пустяки. (68)Это пройдёт, доктор сказал!

— (69)И руки тоже?

— (70)Да, да. (71)И руки. (72)Всё пройдет. (73)Вези, пожалуйста, мне надоело стоять.

(74)Они расстроили меня, эти недовольные люди, но радость снова вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель — настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я купил перед свадьбой, четыре года тому назад. (75)Постлали чистую простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло — а я смотрел на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слёзы от смеха.

— (76)А теперь раздень-ка меня и положи, — сказал я жене. — (77)Как хорошо!

— (78)Сейчас, милый.

— (79)Поскорее!

— (80)Сейчас, милый.

— (81)Да что же ты?

— (82)Сейчас, милый.

(83)Она стояла за моею спиною, и я тщетно поворачивал голову, чтобы увидеть её. (84)И вдруг она закричала, так закричала, как кричат только на войне: — Что же это! — (85)И бросилась ко мне, обняла, упала около меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.

— (86)Какой ты был! (87)Ведь тебе только тридцать лет. (88)Молодой, красивый был. (89)Что же это! (90)Как жестоки люди. (91)3ачем это? (92)Кому это нужно было? (93)Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый...

(94)И тут на крик прибежали все они, и мать, и сестра, и нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног и так плакали. (95)А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с трясущейся челюстью, и визгливо кричал: — Я тут с вами с ума сойду. (96)С ума сойду!

(97)А мать ползала у кресла и уже не кричала, а хрипела только и билась головой о колёса. (98)И чистенькая, со взбитыми подушками, с завёрнутым одеялом, стояла кровать, та самая, которую я купил четыре года назад — перед свадьбой...

(По Л. Н. Андрееву)*

*Леонид Николаевич Андреев (1871-1919) -

русский писатель, представитель Серебряного века русской литературы.

(1)Журка опять потянулся к полкам и взял самую прочную и новую на вид книгу с золотыми узорами на корешке. (2)Это оказались «Три мушкетёра». (3)Не такое старинное издание, как другие, хотя тоже с «ятями» и с твёрдыми знаками в конце слов. (4)Отпечатанное на гладкой бумаге и со множеством рисунков. (5)Журка обрадовался «Мушкетёрам» — это были старые друзья, — начал перелистывать, разглядывая картинки.

(6)И увидел между страницами узкий белый конверт.

(7)Видимо, дедушка решил, что если все другие книги покажутся Журке неинтересными, то «Мушкетёров» он всё равно пролистает до конца.

(8)Тем же прямым почерком, каким раньше дед писал короткие поздравления на открытках, на конверте было выведено: Юрику.

(9)Журка сперва сам не зная чего испугался... (10)Или нет, не испугался, а задрожал от непонятной тревоги. (11)Оглянулся на прикрытую дверь, подошёл к окну. (12)Суетливо дёргая пальцами, оторвал у конверта край. (13)Развернул большой тонкий лист.

(14)Дед писал чёткими, почти печатными буквами:

«(15)Журавлик!

(16)Книги на этих полках — тебе.

(17)Это старые мудрые книги, в них есть душа. (18)Я их очень любил.

(19)Ты сбереги их, родной мой, и придёт время, когда они станут твоими друзьями.

(20)Я это знаю, потому что помню, как ты слушал истории о плаваниях Беринга и Крузенштерна и как однажды пытался сочинить стихи про Галактику (помнишь?).

(21)Ты их ещё сочинишь.

(22)Малыш мой крылатый, ты не знаешь, как я тебя люблю. (23)Жаль, что из-за разных нелепостей мы виделись так редко. (24)В эти дни я всё время вспоминаю тебя. (25)Чаще всего, как мы идём по берегу Каменки, и я рассказываю тебе про своё детство и большого змея.

(26)Этот летучий змей почему-то снится мне каждую ночь. (27)Будто я опять маленький, и он тащит меня в лёгкой тележке сквозь луговую траву, и я вот-вот взлечу за ним.

(28)Жаль, что так быстро оборвалась тонкая бечева.

(29)В детстве я утешал себя, что змей не упал за лесом, а улетел в далёкие края и когда-нибудь вернётся. (30)И его бумага будет пахнуть солёными брызгами моря и соком тропических растений. (31)Наверно, потому я к старости и стал собирать эти книги: мне казалось, что они пахнут так же.

(32)Впрочем, ерунда, старости не бывает, если человек её не хочет. (33)Просто приходит время, когда лопается нить, которая связала тебя с крылатым змеем. (34)Но змей вернулся, я оставляю его тебе. (35)Может быть, он поможет тебе взлететь.

(36)Журка, вспоминай меня, ладно? (37)Меня и другие будут вспоминать, но многие, даже твоя мама, скажут, наверно: жизнь у него не удалась. (38)Это неправда! (39)И ты про это не думай. (40)Ты вспоминай, как мы расклеивали в твоём альбоме марки, говорили о кораблях и созвездиях, а вечерами смотрели на поезда.

(41)И учись летать высоко и смело.

(42)Ты сумеешь. (43)Если тяжело будет — выдержишь, если больно — вытерпишь, если страшно — преодолеешь. (44)Самое трудное знаешь что? (45)Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. (46)И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. (47)Может случиться, что правы. (48)Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. (49)Не оправдывай себя чужими правильными словами.

(50)Прости меня, я, наверно, длинно и непонятно пишу... (51)Нет, ты поймёшь. (52)Ты у меня славный, умница. (53)Жаль, что я тебя, кажется, больше никогда не увижу.

(54)Никогда не писал длинных писем. (55)Никому. (56)А теперь не хочется кончать. (57)Будто рвётся нить. (58)Ну, ничего...

(59)Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой дед Юрий Савельев, который тоже когда-то был журавлёнком».

(60)Журка дочитал письмо и сразу, не сдерживаясь, заплакал. (61)Его резанули тоска и одиночество, которые рвались из этого письма. (62)И любовь к нему, к Журке, о которой он не знал. (63)И ничего нельзя уже было сделать: ни ответить лаской, ни разбить одиночество...

(По В. П. Крапивину*)

*Владислав Петрович Крапивин (род. 1938) —

советский и российский детский писатель.

(1)Учитель военной прогимназии, коллежский регистратор Лев Пустяков, обитал рядом с другом своим, поручиком Леденцовым. (2)К последнему он и направил свои стопы в новогоднее утро.

— (3)Видишь ли, в чём дело, Гриша, — сказал он поручику после обычного поздравления с Новым годом. — (4)Я не стал бы тебя беспокоить, если бы не крайняя надобность. (5)Одолжи мне, голубчик, на сегодняшний день твой орден, твоего Станислава. (6)Сегодня, видишь ли, я обедаю у купца Спичкина. (7)А ты знаешь этого подлеца Спичкина: он страшно любит ордена и чуть ли не мерзавцами считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице. (8)И к тому же у него две дочери... (9)Настя, знаешь, и Зина... (10)Говорю, как другу... (11)Дай, сделай милость!

(12)Всё это проговорил Пустяков, заикаясь, краснея и робко оглядываясь на дверь. (13)Поручик выругался, но согласился.

(14)В два часа пополудни Пустяков ехал на извозчике к Спичкиным и, распахнувши чуточку шубу, глядел себе на грудь. (15)На груди сверкал золотом и отливал эмалью чужой Станислав.

(16) «Как-то и уважения к себе больше чувствуешь! — думал учитель, покрякивая. — (17)Маленькая штучка, рублей пять, не больше стоит, а какой фурор производит!»

(18)Подъехав к дому Спичкина, он распахнул шубу и стал медленно расплачиваться с извозчиком.

(19)Снимая в передней шубу, он заглянул в залу. (20)Там за длинным обеденным столом сидели уже человек пятнадцать и обедали. (21)Слышался говор и звяканье посуды.

— (22)Кто это там звонит? — послышался голос хозяина. — (23)Ба, Лев Николаич! (24)Милости просим. (25)Немножко опоздали, но это не беда... (26)Сейчас только сели.

(27)Пустяков выставил вперёд грудь, поднял голову и, потирая руки, вошёл в залу. (28)Но тут он увидел нечто ужасное. (29)3а столом, рядом с Зиной, сидел его товарищ по службе, учитель французского языка Трамблян. (30)Показать ему орден — значило бы вызвать массу самых неприятных вопросов, значило бы осрамиться навеки, обесславиться... (31)Первою мыслью Пустякова было сорвать орден или бежать назад; но орден был крепко пришит. (32)Быстро прикрыв правой рукой орден, он сгорбился, неловко отдал общий поклон и, никому не подавая руки, тяжело опустился на свободный стул, как раз против сослуживца француза.

(33)Перед Пустяковым поставили тарелку супу. (34)Он взял левой рукой ложку, но, вспомнив, что левой рукой не подобает есть в благоустроенном обществе, заявил, что он уже отобедал и есть не хочет.

(35)Душа Пустякова наполнилась щемящей тоской и злобствующей досадой: суп издавал вкусный запах, а от паровой осетрины шёл необыкновенно аппетитный дымок. (36)Учитель попробовал освободить правую руку и прикрыть орден левой, но это оказалось неудобным.

(37)Трамблян, почему-то сильно сконфуженный, глядел на него и тоже ничего не ел. (38)Поглядев друг на друга, оба ещё более сконфузились и опустили глаза в пустые тарелки.

(39)«Заметил, подлец! — подумал Пустяков. — (40)По роже вижу, что заметил! (41)А он, мерзавец, кляузник. (42)3автра же донесёт директору!»

(43)Съели хозяева и гости четвёртое блюдо, съели, волею судеб, и пятое...

— (44)Э-з-э... эп... эп... эпредлагаю эвыпить за процветание сидящих здесь дам!

(45)Обедающие шумно поднялись и взялись за бокалы.

— (46)Лев Николаич, потрудитесь передать этот бокал Настасье Тимофеевне! — обратился к нему какой-то мужчина, подавая бокал. — (47)3аставьте её выпить!

(48)На этот раз Пустяков, к великому своему ужасу, должен был пустить в дело и правую руку. (49)Станислав с помятой красной ленточкой увидел наконец свет и засиял. (50)Учитель побледнел, опустил голову и робко поглядел в сторону француза. (51)Тот глядел на него удивлёнными, вопрошающими глазами. (52)Губы его хитро улыбались, и с лица медленно сползал конфуз...

— (53)Юлий Августович! — обратился к французу хозяин. — (54)Передайте бутылочку по принадлежности!

(55)Трамблян нерешительно протянул правую руку к бутылке, и... о, счастье! (56)Пустяков увидал на его груди орден. (57)И то был не Станислав, а целая Анна! (58)3начит, и француз сжульничал! (59)Пустяков засмеялся от удовольствия, сел на стул и развалился... (60)Теперь уже не было надобности скрывать Станислава! (61)Оба грешны одним грехом, и некому, стало быть, доносить и бесславить...

— (62)А-а-а... гм!.. — промычал Спичкин, увидев на груди учителя орден.

— (63)Да-с! — сказал Пустяков. — (64)Удивительное дело, Юлий Августович! (65)Как было мало у нас перед праздниками представлений! (66)Сколько у нас народу, а получили только вы да я! (67)Уди-ви-тель-ное дело!

(68)Трамблян весело закивал головой и выставил вперёд левый лацкан, на котором красовалась Анна 3-й степени.

(69)После обеда Пустяков ходил по всем комнатам и показывал барышням орден. (70)На душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал под ложечкой голод.

(71)«3най я такую штуку, — думал он, завистливо поглядывая на Трамбляна, беседовавшего со Спичкиным об орденах, — я бы Владимира нацепил. (72)Эх, не догадался!»

(73)Только эта одна мысль и помучивала его. (74)В остальном же он был совершенно счастлив.

(По А. П. Чехову*)

*Антон Павлович Чехов (1960-1904) -

русский писатель, прозаик, драматург, классик мировой литературы.

(1)Наш язык до сих пор ощущается многими как некая слепая стихия, которой невозможно управлять.

(2)Одним из первых утвердил эту мысль гениальный учёный В. Гумбольдт. (3)«Язык, — писал он, — совершенно независим от отдельного субъекта... (4)Перед индивидом язык стоит как продукт деятельности многих поколений и достояние целой нации, поэтому сила индивида по сравнению с силой языка незначительна».

(5)Это воззрение сохранилось до нашей эпохи. (6)«Сколько ни скажи разумных слов против глупых и наглых слов, они — мы это знаем — от того не исчезнут, а если исчезнут, то не потому, что эстеты или лингвисты возмущались», — так писал один даровитый учёный. (7)«В том и беда, — говорил он с тоской, — что ревнителей чистоты и правильности родной речи, как и ревнителей добрых нравов, никто слышать не хочет... (8)3а них говорят грамматика и логика, здравый смысл и хороший вкус, благозвучие и благопристойность, но из всего этого натиска грамматики, риторики и стилистики на бесшабашную, безобразную, безоглядную живую речь не выходит ничего». (9)Приведя образцы всевозможных речевых «безобразий», учёный воплотил свою печаль в безрадостном и безнадёжном афоризме: «Доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение».

(10)В прежнее время такой пессимизм был совершенно оправдан. (11)Нечего было и думать о том, чтобы дружно, планомерно, сплочёнными силами вмешаться в совершающиеся языковые процессы и направить их по желанному руслу. (12)Старик Карамзин очень точно выразил это общее чувство смиренной покорности перед стихийными силами языка: «Слова входят в наш язык самовластно».

(13)С тех пор крупнейшие наши языковеды постоянно указывали, что воля отдельных людей, к сожалению, бессильна сознательно управлять процессами формирования нашей речи.

(14)Все так и представляли себе: будто мимо них протекает могучая речевая река, а они стоят на берегу и с бессильным негодованием следят, сколько всякой дребедени несут на себе её волны.

— (15)Незачем, — говорили они, — кипятиться и драться. (16)До сих пор ещё не было случая, чтобы попытка блюстителей чистоты языка исправить языковые ошибки сколько-нибудь значительной массы людей увенчалась хотя бы малейшим успехом.

(17)Но можем ли мы согласиться с такой философией бездействия и непротивления злу? (18)Неужели мы, писатели, педагоги, лингвисты, можем только скорбеть, негодовать, ужасаться, наблюдая, как портится русский язык, но не смеем и думать о том, чтобы мощными усилиями воли подчинить его коллективному разуму?

(19)Пусть философия бездействия имела свой смысл в былые эпохи, когда творческая воля людей так часто бывала бессильна в борьбе со стихиями — в том числе и со стихией языка. (20)Но в эпоху завоевания космоса, в эпоху искусственных рек и морей неужели у нас нет ни малейшей возможности хоть отчасти воздействовать на стихию своего языка?

(21)Всякому ясно, что эта власть у нас есть, и нужно удивляться лишь тому, что мы так мало пользуемся ею. (22)Ведь существуют же в нашей стране такие сверхмощные рычаги просвещения, как радио, кино, телевидение, идеально согласованные между собой во всех своих задачах и действиях. (23)Я уже не говорю о множестве газет и журналов — районных, областных, городских, — подчинённых единому идейному плану, вполне владеющих умами миллионов читателей.

(24)Стоит только всему этому целенаправленному комплексу сил дружно, планомерно, решительно восстать против уродств нашей нынешней речи, громко заклеймить их всенародным позором — и можно не сомневаться, что многие из этих уродств если не исчезнут совсем, то, во всяком случае, навсегда потеряют свой массовый, эпидемический характер...

(25)Правда, я очень хорошо понимаю, что всех этих мер недостаточно.

(26)Ведь культура речи неотделима от общей культуры. (27)Чтобы повысить качество своего языка, нужно повысить качество своего сердца, своего интеллекта. (28)Иной и пишет, и говорит без ошибок, но какой у него бедный словарь, какие заплесневелые фразы! (29)Какая худосочная душевная жизнь отражается в них!

(30)Между тем лишь та речь может по-настоящему называться культурной, у которой богатый словарь и множество разнообразных интонаций. (31)Этого никакими походами за чистоту языка не добьёшься. (32)3десь нужны другие, более длительные, более широкие методы. (33)Для подлинного просвещения создано столько библиотек, школ, университетов, институтов и т. д. (34)Поднимая свою общую культуру, народ тем самым поднимает и культуру своего языка.

(35)Но, конечно, это не освобождает любого из нас от посильного участия в борьбе за чистоту и красоту нашей речи.

(По К. И. Чуковскому*)

*Корней Иванович Чуковский (1882-1969) -

русский и советский поэт, публицист, литературный критик,

переводчик и литературовед, детский писатель, журналист.

(1)Фронтовая полоса. (2)Пропуская гурты колхозного скота, который уходит к спокойным пастбищам на восток, на перекрёстке села машина останавливается. (3)На ступеньку вскакивает хлопчик лет пятнадцати.

— (4)Дяденька, дайте два патрона.

— (5)На что тебе патроны?

— (6)А так... на память.

— (7)На память патронов не дают.

(8)Сую ему решётчатую оболочку от ручной гранаты и стреляную блестящую гильзу.

(9)Губы мальчишки презрительно кривятся:

— Ну вот! (10)Что с них толку?

— (11)Ах, дорогой! (12)Так тебе нужна такая память, с которой можно взять толку? (13)Может быть, ты хочешь вот эту зелёную бутылку или эту чёрную гранату? (14)Может быть, тебе отцепить от тягача вот ту небольшую противотанковую пушку? (15)Лезь в машину, не ври и говори прямо.

(16)И вот начинается рассказ, полный тайных недомолвок, увёрток, хотя в общем нам уже всё давно ясно.

(17)Уходят отцы, дяди и старшие братья в партизаны. (18)А он ещё молод, но ловок, смел. (19)Он знает все лощинки, последние тропинки на сорок километров в округе.

(20)Боясь, что ему не поверят, он вытягивает из-за пазухи завёрнутый в клеёнку комсомольский билет. (21)И не будучи вправе рассказать что-либо больше, облизывая потрескавшиеся, запылённые губы, он ждёт жадно и нетерпеливо.

(22)Я смотрю ему в глаза. (23)Я кладу ему в горячую руку обойму. (24)Это — обойма от моей винтовки. (25)Она записана на мне. (26)Я беру на себя ответ за то, что каждая выпущенная из этих пяти патронов пуля полетит точно в ту, какую надо, сторону.

— (27)Послушай, Яков, ну зачем тебе патроны, если у тебя нет винтовки? (28)Что же ты, из пустой крынки стрелять будешь?

(29)Грузовик трогается. (30)Яков спрыгивает с подножки, он подскакивает и весело кричит что-то несуразное, бестолковое. (31)Он смеётся и загадочно грозит мне вдогонку пальцем. (32)Потом, двинув кулаком по морде вертевшуюся около корову, он исчезает в клубах пыли.

(33)Дети! (34)На десятки тысяч из них война обрушилась точно так же, как и на взрослых, уже хотя бы потому, что сброшенные над мирными городами фашистские бомбы имеют для всех одинаковую силу.

(35)Остро, чаще острее, чем взрослые, подростки — мальчуганы, девочки — переживают события Великой Отечественной войны. (36)Они жадно, до последней точки, слушают сообщения Информбюро, запоминают все детали героических поступков, выписывают имена героев, их звания, их фамилии. (37)Они с беспредельным уважением провожают уходящие на фронт эшелоны, с безграничной любовью встречают прибывающих с фронта раненых.

(38)Я видел наших детей в глубоком тылу, в тревожной прифронтовой полосе и даже на линии самого фронта. (39)И повсюду я видел у них огромную жажду дела, работы и даже подвига.

(40)Пройдут годы. (41)Вы станете взрослыми. (42)И тогда в хороший час отдыха после большой и мирной работы вы будете с радостью вспоминать о том, что когда-то, в грозные для Родины дни, вы не путались под ногами, не сидели сложа руки, а помогали своей стране в её тяжёлой и очень важной борьбе с человеконенавистническим фашизмом.

(По А. П. Гайдару*)

Аркадий Петрович Гайдар (1904-1941) -

русский советский детский писатель и киносценарист,

журналист, военный корреспондент.

(1)Я проснулся глубокой ночью от неистового бега, грохота колёс, от скрипа полок, от дребезжания полуоткрытой двери купе: над головой ходили пронзительные сквознячки.

(2)В коридоре и купе было темно — я долго лежал с открытыми глазами, угадывая в потёмках чёрный квадрат окна, за которым всё было непроницаемо, по-ночному глухо, и невозможно было понять, степь или леса шли в этой бесконечной, тайной, непостижимой, как мрак, Вселенной.

(3)Потом в заоконной бездне неба вспыхнула запредельным огнём, замерцала синяя одинокая звезда.

(4)Поезд по-прежнему мчался, не сбавляя набранной скорости, затерянный в тёмных осенних пространствах, без земных огней, невидимый с немыслимой высоты этой звезды, горевшей среди ледяных космических пустынь, отъединённых от Земли многомиллионными расстояниями.

(5)В высокомерной своей недосягаемости звезда плыла рядом с вагоном, ярко, космато шевелила щупальцами лучей во мраке мироздания, проникая сквозь его холод, и я неотрывно смотрел на неё с чувством восторга и страха перед неразгаданностью каких-то существующих вне разума законов, которые для чего-то беспощадно уплотняли вечность в миг и миг растягивали в вечность. (6)«Значит, вечность — это жизнь, миг — это разрушение?..»

(7)Представьте, мне стало страшно оттого, что всё бессильно перед этими законами: жизнь, любовь, искусство, сама Земля, этот обжитой уютный островок в беспредельном угрожающем океане неизвестности...

(8)И я представил нашу Землю, какой она может видеться с высоты этой равнодушной осенней звезды, — маленькую, голубоватую пылинку, этот воздушный кораблик, мчащийся сквозь толщи фиолетового холода, звёздного света, сквозь метеоритные, сверкающие туманы, представил его хрупкость, его слабость, его ограниченные запасы воды и продовольствия — и ужаснулся при мысли о беспомощности его перед Вселенной.

(9)Если бы каждый из команды на этом кораблике осознал, что впереди смертельный риф и в столкновении с ним бесследно исчезнет, рассыплется в ничто прекрасная его плоть, состоящая из лесов, рек, океанов, дождей, закатов, зелени травы, красивейших городов, памятников, соборов, машин, книг, полотен живописцев, — всё то, что создано гениями человеческой мысли и человеческими руками, если бы каждый хоть на минуту задумался о скоротечном веке Земли, люди не расшатывали бы свой корабль с борта на борт, не пробивали бы дыры в его днище, не полосовали бы ножами злобы и ненависти надутые паруса.

(10)Неужели никогда люди не поймут, что Земля должна быть их чистым, светлым белопарусным кораблём, путь которого, к сожалению, не бесконечен?

(11)Не задумываясь об этом, люди порой утрачивают главное — смысл неповторимости жизни, и тут наступает безжалостное <...> Земли и человека.

(12)Тогда наша крошечная планета становится лишь средством для достижения современных удобств и удовольствий.

(13)Да, человек не только мучит, терзает, истязает плоть Земли разрывами снарядов и многотонных бомб с той поры, как начались войны, но и превращает свой дом в мусорный ящик, в грязную свалку использованных и уже ненужных предметов, в кладбище машин, транзисторов, бутылок, консервных банок. (14)Человек душит, отравляет Землю химическими отбросами, как будто в неистовости алчного обогащения торопится погубить и её, и себя.

(15)Ведь Земля — это живое тело со своим ритмом, дыханием, пульсом кровообращения, и естественный ток крови в ней остановить — смертельно. (16)Несомненно, люди понимают, вернее, чувствуют надвигающуюся опасность и в то же время уповают на туманное «потом», в котором может ничего и не случиться с прекраснейшим из миров.

(17)Но всё имеет свои начала и свои концы.

(По Ю. Бондареву)*

* Бондарев Юрий Васильевич (р. 1924) -

русский писатель, сценарист,

автор многочисленных произведений о Великой Отечественной войне.

(1)Нам задали классное сочинение на тему «Самый счастливый день в моей жизни».

(2)Я раскрыла тетрадь и стала думать: какой у меня в жизни был самый счастливый день? (3)Я выбрала воскресенье четыре месяца назад, когда мы с папой утром пошли в кино, а сразу после этого поехали к бабушке. (4)Получилось двойное развлечение. (5)Но наша учительница говорит, что по-настоящему человек бывает счастлив, только когда приносит пользу людям. (6)А какая была польза людям от того, что я была в кино, а потом поехала к бабушке?

(7)Я заглянула в тетрадь своей соседки Ленки Коноваловой. (8)Ленка строчила с невероятной скоростью и страстью. (9)Её самый счастливый день был тот, когда её принимали в пионеры.

(10)Я стала вспоминать, как нас принимали в пионеры в Музее погранвойск и мне не хватило пионерского значка. (11)Шефы и вожатые забегали, но значка так и не нашли. (12)Я сказала: «Да ладно, ничего...» (13)Однако настроение испортилось.

(14)Я продолжала размышлять. (15)Однажды мы с мамой отвели домой старика. (16)Он потерял ботинок и сидел в одном носке. (17)Мама сказала: нельзя бросать его на улице, может, у него несчастье. (18)Мы спросили, где он живёт, и отвели по адресу. (19)От этого поступка наверняка большая польза, потому что человек дома и семья не волновалась. (20)Но самым счастливым днём это не назовёшь: ну отвели и отвели...

(21)Я перегнулась вправо и заглянула в тетрадь Машки Гвоздевой. (22)Я там ничего не разобрала, но Машка наверняка пишет, что самый счастливый день был тот, когда у них взорвался испорченный синхрофазотрон и им дали новый. (23)Эта Машка просто помешана на схемах и формулах.

(24)Ленка Коновалова перевернула страницу — исписала уже половину тетради. (25)А я всё сижу и шарю в памяти своей самый счастливый день.

(26)Вообще, если честно, мои самые счастливые дни — это когда я возвращаюсь из школы и никого нет дома. (27)Тогда я радуюсь возможности жить как хочу: ничего не разогреваю, ем прямо из сковородки, потом включаю проигрыватель на полную громкость, зову Ленку Коновалову, и мы начинаем мерить мамины платья и танцевать. (28)Потом Ленка уходит, а я сажусь в кресло, закутываюсь в плед и читаю. (29)Сейчас я читаю рассказы Кортасара. (30)У него в рассказе «Конец игры» есть слова «невыразимо прекрасно». (31)Они так действуют на меня, что я поднимаю глаза и думаю: иногда мне кажется, что жизнь невыразимо прекрасна, а иногда становится всё отвратительным.

(32)Я посмотрела на часы. (33)Осталось шестнадцать минут. (34)Я решила написать, как мы сажали вокруг школы деревья. (35)Где-то я прочитала: каждый человек за свою жизнь должен посадить дерево, родить ребёнка и написать книгу о времени, в котором жил. (36)Я вспомнила, как в тот день тащила ведро чернозёма, поругалась с Женькой, но, как бы там ни было, дерево прижилось и останется будущим поколениям. (37)3начит, содержание учительнице понравится, она поставит мне пятёрку.

(38)Я снова посмотрела на часы. (39)Осталось одиннадцать минут. (40)Я взяла ручку и стала писать о том, как мы с папой пошли утром в кино, а потом поехали к бабушке. (41)И пусть учительница ставит мне что хочет.

(42)Я написала, что кинокомедия была ужасно смешная и мы так хохотали, что на нас даже оборачивались. (43)А у бабушки было как всегда. (44)Мы сидели на кухне и ели очень вкусную рыбу. (45)Но дело ведь не в еде, а в обстановке. (46)Меня все любили и откровенно мною восхищались. (47)И я тоже всех любила на сто процентов и тем самым приносила огромную пользу. (48)У меня глаза папины, у папы — бабушкины: карие, бровки домиком. (49)Мы глядели друг на друга одними и теми же глазами и чувствовали одно и то же. (50)И были как дерево: бабушка — корни, папа — ствол, а я — ветки, которые тянутся к солнцу.

(51)И это было невыразимо прекрасно.

(52)Конечно, это был не самый счастливый день в моей жизни. (53)А просто счастливый. (54)А самого счастливого дня у меня ещё не было. (55)Он у меня — впереди.

(По В. С. Токаревой*)

*Виктория Самойловна Токарева (род. 1933) —

российский прозаик и сценарист.

(1)Я всё чаще думаю о том, как трудно быть истинно благодарным, то есть принести пользу тому, кто оказал нам некогда благодеяние. (2)Неуважение к заслугам, а ещё более неблагодарность представлялись всегда моему воображению в самом отвратительном виде. (3)В душе я никогда не был неблагодарным, но — увы! (4)На деле я не сумел или даже не захотел (кто доберётся до правды, роясь в хламе сердца!) быть благодарным именно там, где благодарность была священным долгом.

(5)Правда, во всей моей жизни не так много случаев такого долга.

(6)Я имел твёрдое намерение отблагодарить — и не однажды, — но судьба не дала мне этого сделать. (7)Один случай касается целого периода моей жизни; здесь я скажу только, что я считал себя обязанным благодарностью почтенному семейству профессора Мойера, и именно его почтеннейшей тёще Екатерине Афанасьевне Протасовой, урождённой Буниной (сестре по отцу Василия Андреевича Жуковского). (8)Я был принят в этом семействе как родной и мечтал о женитьбе на его дочери. (9)Мечтам юности не суждено было осуществиться, и я поневоле остался в долгу у незабвенной Екатерины Афанасьевны.

(10)Наконец, самый священный долг, оставшийся не так выполненным, — как бы мне теперь (но, увы, поздно!) хотелось это сделать, — был долг благодарности моей матери и двум старшим сёстрам. (11)Со смерти отца, с 1824 по 1827 год, эти три женщины содержали меня своими трудами. (12)Кое-какие крохи, оставшиеся после разгрома отцовского состояния, недолго тянулись; и мать, и сёстры принялись за мелкие работы; одна из сестёр поступила на работу в какое-то благотворительное детское заведение в Москве и своим крохотным жалованьем поддерживала существование семьи.

(13)Уроков я не мог давать: одна ходьба в университет с Пресненских прудов брала взад и вперёд часа четыре времени, да мать и не хотела, чтобы я работал.

— (14)Ты будешь, — говорилось, — чужой хлеб заедать; пока хоть какая-нибудь есть возможность, живи на нашем.

(15)Так и перебивались. (16)К счастью нашему, в то блаженное время не платили за лекции, не носили мундиров, и даже когда введены были мундиры, то мне сшили сёстры из старых вещей какую-то мундирную куртку с красным воротником, и я, чтобы не обнаружить несоблюдения формы, сидел на лекциях в шинели, выставляя на вид только светлые пуговицы и красный воротник.

(17)Как мы выжили в Москве во время моего студенчества, для меня осталось загадкою. (18)Квартира и отопление были, правда, даровые у дяди в течение года. (19)А содержание? (20)А платье? (21)Две сестры, мать и две служанки, и я на прибавку. (22)Сёстры работали; продавались какие-то остатки, но как этого доставало — не понимаю. (23)Иногда, только иногда, в торжественные праздники, помогал мой крёстный отец, Семён Андреевич Лукутин; помогали иногда кое-какие старые знакомые. (24)Но я не был благодарным по отношению к ним, о чём сейчас сожалею.

(По Н. И. Пирогову*)

Николай Иванович Пирогов (1810-1881) -

русский хирург и учёный-анатом, естествоиспытатель и педагог, профессор,

основоположник русской военно-полевой хирургии, основатель русской школы анестезии.

(1)В осеннем лесу всё было жёлтое и багряное, казалось, всё горело и светило вместе с солнцем. (2)Деревья только-только начали сбрасывать одеяние, и листья падали, покачиваясь в воздухе, бесшумно и плавно. (3)Было прохладно и легко, а потому и весело. (4)Осенний запах леса — особенный, неповторимый, стойкий и чистый настолько, что за десятки метров Бим чуял хозяина.

(5)Теперь хозяин сел на пенёк, приказал Биму тоже сидеть, а сам снял кепку, положил её рядом на землю и смотрел на листья. (6)И слушал тишину леса. (7)Ну конечно же, он улыбался! (8)Он был сейчас таким, как всегда перед началом охоты.

(9)И вот хозяин встал, расчехлил ружьё, вложил патроны. (10)Бим задрожал от волнения. (11)Иван Иваныч потрепал его ласково по загривку, отчего Бим ещё больше разволновался.

— (12)Ну, мальчик, ищи!

(13)Бим пошёл! (14)Малым челноком пошёл, лавируя между деревьями, приземисто, пружинисто и почти бесшумно. (15)Иван Иваныч потихоньку двинулся за ним, любуясь работой друга. (16)Теперь лес со всеми красотами остался на втором плане: главное — Бим, изящный, страстный, лёгкий на ходу. (17)Изредка подзывая его к себе, Иван Иваныч приказывал ему лежать, чтобы дать успокоиться, втянуться. (18)А вскоре Бим уже пошёл ровно, со знанием дела. (19)Великое искусство — работа сеттера! (20)Вот он идёт лёгким галопом, подняв голову, ему не надо опускать её и искать низом, он берёт запахи верхом, при этом шелковистая шерсть облегает его точёную шею, оттого он так и красив, что держит голову высоко, с достоинством, уверенностью и страстью.

(21)Лec молчал. (22)Лишь чуть-чуть играли золотые листья берёзы, купаясь в блёстках солнца. (23)Притихли молодые дубки рядом с величавым исполином дубом — отцом и прародителем. (24)Бесшумно трепетали оставшиеся на осине серебряно-серенькие листья. (25)А на палой жёлтой листве стояла собака — одно из лучших творений природы и терпеливого человека. (26)Ни единый мускул не дрогнет! (27)Вот что такое классическая стойка в жёлтом лесу!

— (28)Вперёд, мальчик!

(29)Бим поднял вальдшнепа на крыло.

(30)Выстрел!

(31)Лес встрепенулся, ответив недовольным, обиженным эхом. (32)Казалось, берёза, забравшаяся на границу дубняка и осинника, испугалась, вздрогнула. (33)Дубы охнули, как богатыри. (34)Осины, что рядом, торопливо посыпали листьями.

(35)Вальдшнеп упал комом. (36)Бим подал его по всем правилам. (37)Но хозяин, приласкав Бима и поблагодарив за красивую работу, подержал птицу на ладони, посмотрел на неё и сказал задумчиво:
— Эх, не надо бы...

(38)Бим не понял, вглядывался в лицо Ивана Иваныча, а тот продолжал:
— Для тебя только, Бим, для тебя, глупыш. (39)А так — не стоит.

(40)Вчера был счастливый день. (41)Всё как надо: осень, солнце, жёлтый лес, изящная работа Бима. (42)А всё-таки какой-то осадок на душе. (43)Отчего бы?

(44)Мне жаль стало убивать дичь. (45)Так хорошо вокруг — и вдруг мёртвая птица. (46)Я не вегетарианец и не ханжа, описывающий страдания убитых животных и уписывающий с удовольствием их мясо, но до конца дней ставлю себе условие: одного-двух вальдшнепов за охоту, не больше. (47)Если ни одного — ещё бы лучше, но тогда Бим загибнет как охотничья собака, а я вынужден буду купить птицу, которую для меня убьёт кто-то другой. (48)Нет уж, увольте от такого...

(49)Откуда же всё-таки осадок от вчерашнего? (50)И только ли от вчерашнего? (51)Не пропустил ли я какую-то мысль?.. (52)Итак, вчерашний день: стремление к счастью, жёлтый лес — и убитая птица. (53)Что это: уж не сделка ли со своей совестью?

(54)Стоп! (55)Вот какая мысль ускользнула вчера: не сделка, а укор совести и боль за всех, убивающих бесполезно, когда человек теряет человечность. (56)Из прошлого, из воспоминаний о прошлом идёт и всё более растёт во мне жалость к птицам и животным.

(57)Ах, жёлтый лес, жёлтый лес! (58)Вот вам и кусочек счастья, вот вам и место для раздумий. (59)В осеннем солнечном лесу человек становится чище.

(По Г. Н. Троепольскому*)

*Гавриил Николаевич Троепольский (1905—1995) —

русский советский писатель, драматург и сценарист.