ЕГЭ (задание 2)

Дело художника – выразить своё ви́дение мира, и другой цели искусство не имеет. Но таков таинственный закон искусства, что ви́дение вовне выражается тем гармоничнее, чем оно само в себе своеобразнее и глубже. Здесь, в отличие от мира вещественного, внешняя прелесть есть безошибочный признак внутренней правды и силы. Пленительность искусства – та гладкая, блестящая, переливающаяся всеми цветами радуги ледяная кора, которою как бы остужает огненная лава художнической души, соприкасаясь с наружным воздухом, с явью. Ясно только одно: чем сильнее кипение, тем ярче и радужнее форма.

Эта внешняя пленительность искусства необыкновенно важна: она играет в духовном мире ту же роль, какую в растительном мире играет яркая окраска цветка, манящая насекомых, которым предназначено разносить цветочную пыльцу. Певучесть формы привлекает инстинктивное внимание людей. Ещё не зная, какая ценность скрыта в художественном создании, люди безотчётно влекутся к нему и воспринимают его ради его внешних чар. Но вместе с тем блестящая ледяная кора скрывает от них глубину, делает её недоступной; в этом – мудрая хитрость природы. Красота – приманка, но красота – и преграда. Прекрасная форма искусства всех манит явным соблазном, чтобы весь народ сбегался глядеть; и поистине красота никого не обманет. Но слабое внимание она поглощает целиком, для слабого взора она непрозрачна: он осуждён тешиться ею одной, – и разве это малая награда? Лишь взор напряжённый и острый проникает в неё и видит глубины тем глубже, чем <...> он острей.

(По М.О. Гершензону)

М.М. Зощенко был небольшого роста, строен и очень хорош собой. Глаза у него были задумчивые, тёмно-карие; руки – маленькие, изящные. Он ходил легко и быстро, с военной выправкой – сказывались годы сначала в царской, <...> в Красной Армии. Постоянную бледность он объяснял тем, что был отравлен газами на фронте. Но мне казалось, что и от природы он был смугл и матово-бледен.

Не думаю, что кто-нибудь из нас уже тогда разгадал его, ведь он и сам провёл в разгадывании самого себя не одно десятилетие. Меньше других его понимал я – и это неудивительно: мне было восемнадцать лет, а у него за плечами была острая, полная стремительных поворотов жизнь. Но всё же я чувствовал в нём неясное напряжение, неуверенность, тревогу. Казалось, он давно и несправедливо оскорблён, но сумел подняться выше этого оскорбления, сохранив врождённое ровное чувство немстительности, радушия, добра. Думаю, он уже и тогда был высокого мнения о своём значении в литературе, но знаменитое в серапионовском кругу «Зощенко обидится» было основано и на другом. Малейший оттенок неуважения болезненно задевал его. Он был кавалером в старинном, рыцарском значении этого слова – впрочем, и в современном: получил за храбрость четыре ордена и был представлен к пятому в годы Первой мировой войны.

Он был полон уважения к людям и требовал такого же уважения к себе.

(По В.А. Каверину)

После встречи в поезде с художником я приехал в Ленинград. Снова открылись передо мной торжественные ансамбли его площадей и пропорциональных зданий.

Я подолгу всматривался в них, стараясь разгадать их архитектурную тайну. Она заключалась в том, что <...> здания производили впечатление величия, на самом же деле они были невелики. Одна из самых замечательных построек – здание Главного штаба, вытянутое плавной дугой против Зимнего дворца, – по своей высоте не превышает четырёхэтажного дома. А между тем оно гораздо величественнее любого современного высотного дома.

Разгадка была простая. Величественность зданий зависела от их соразмерности, гармонических пропорций и от небольшого числа украшений: оконных наличников, барельефов.

Всматриваясь в эти здания, понимаешь, что хороший вкус – это прежде всего чувство меры.

Я уверен, что эти же законы соразмерности частей, отсутствия всего лишнего, простоты, при которой видна и доставляет истинное наслаждение каждая линия, – всё это имеет некоторое отношение и к прозе.

Писатель, полюбивший совершенство классических архитектурных форм, не допустит в своей прозе тяжеловесной и неуклюжей композиции. Он будет добиваться соразмерности частей и строгости словесного рисунка.

Композиция прозаической вещи должна быть доведена до такого состояния, чтобы нельзя было ничего выбросить и ничего прибавить без того, чтобы не нарушились смысл повествования и закономерное течение событий.

(По К.Г. Паустовскому)

Осенью 1832 года доктор Даль, ординатор Санкт-Петербургского военно-сухопутного госпиталя, отправился к Пушкину со <...> книгой «Русские сказки», недавно изданной и вызвавшей неудовольствие правительства, нашедшего в них политический умысел. Оставшиеся у книгопродавцев экземпляры «Русских сказок» были изъяты, автор допрашивался в Третьем отделении.

Прежде Даль не был близко знаком с Пушкиным и теперь шёл к поэту с понятным волнением.

Сам Даль так вспоминает об этой встрече с Пушкиным: «Пушкин по обыкновению своему засы́пал меня множеством отрывочных замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины. „Сказка сказкой, – говорил он, – а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, – надо бы сделать, чтобы научиться говорить по-русски и не в сказке… А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не даётся в руки, нет!”».

Пушкина порадовало собирательство Далем народных слов, пословиц и поговорок. Позднее Даль писал: «Я не пропустил дня, чтобы не записать речь, слово, оборот на пополнение своих запасов». И дальше: «Пушкин горячо поддерживал это направление».

По настоянию Пушкина Даль стал готовить словарь живого великорусского языка, и перстень, подаренный ему умирающим Пушкиным, – это дружеское напутствие, благословение на великий подвиг.

(По В.И. Страдымову)

Кумиры нам нужны как эталоны, на которые хочется равняться, которым хочется подражать. Я не говорю здесь об имеющих место фактах создания и насаждения ложных кумиров, олицетворяющих пошлость и низкопробность. Я говорю о кумирах, которые основывают <...> деятельность (творческую, общественную) на вечных ценностях культуры, нравственности, уважения к человеку, даже если они олицетворяют новые веяния и тенденции в своей сфере. Именно за это мы их возносим на пьедестал.

Но наша беда в том, что, возвышая кумира над собой, мы нередко именно этого ему не прощаем. А не имея возможности возвыситься до него, стремимся уподобить его имидж нашему, придумываем небылицы о его жизни и творческой судьбе, дабы подтвердить свою с ними похожесть. Утрируя проявление каких-либо слабостей кумиров, мы забываем простую истину о том, что их недостатки есть неотъемлемый элемент того, что составляет суть их личности и таланта, вознёсших их на вершину известности, славы.

И к названным нюансам отношений с кумиром нелишне добавить ещё один аспект – это стремление после его ухода, когда он уже не может опровергнуть тот или иной факт, случай, сплетню, причислить себя к его друзьям, а то и покровителям. Стоит вспомнить о том, сколько «подлинных» друзей нашлось после смерти В. Высоцкого.

(По Л.Г. Матрос)

– После войны, в сорок шестом году, поехал я с приятелем на охоту. На станции «Тучково» вышли с моим спутником из поезда. Стоим, ждём, когда колонна пленных пройдёт (они там кирпичный завод строили), гляжу – здоровенный немец выскочил и бежит ко мне, руками размахивает.

– Товарищ, спасибо, спасибо! – кинулся обнимать.

И я тоже, представьте, узнал немца. В сорок третьем году, в феврале, на нейтральной полосе, носом к носу столкнулись мы с фашистской разведкой. Мы – в снег, и они – в снег. Нам очень нужен был пленный, было <...> объявлено: «За пленного – отпуск домой». Я успел заметить: качнулась ёлочка, и выстрелил первым. Четверо немцев кинулись убегать. А один, здоровенный, спотыкаясь, идёт к убитому – автомат, гранаты в сторону. Мой связной подскочил: «Хенде хох!» А немец – ноль внимания, упал на колени возле убитого, плачет: «Мой земляк. Мой земляк... Мне жизнь два раза спасал...»

Я вынул из кобуры убитого браунинг, забрал документы. Пленному, как обычно, сказал: «Ну вот, теперь будешь жить...»

К фашистам жалости не было. Но пленных я приказывал пальцем не трогать. Этот пленный много ценного рассказал. Мы с ребятами отпуск домой с фронта получили. А немец, видно, хорошо запомнил слова: «Теперь будешь жить...» – через три года узнал. Хорошо и по-русски говорить научился. Наверное, он и сейчас жив, нестарый был немец.

(По В.М. Пескову)

Человеческая натура проявляется в разном, но в чём-то, надо полагать, обнаруживается верховное, державное качество человека. Выявить эту главенствующую черту означает постичь сущность человека. Какое качество можно считать специфически человеческим? Есть ли вообще в человеке какое-то внутренне устойчивое ядро?

<...> феномен может быть осмыслен, по-видимому, двояким способом: либо через сопоставление его с другими сущностями или явлениями, либо через раскрытие его собственной уникальной природы. Изучение человека «извне» предполагает осмысление его отношений с природой (космосом), обществом, Богом и самим собой. Приобщение к тайне человека «изнутри» сопряжено с постижением его телесного, эмоционального, нравственного, духовного и социального бытия. Вполне понятно, что эти различные подходы не всегда существуют в идеальном выражении. Они дополняют друг друга, вызывают потребность в выработке общей, синтезирующей позиции.

Религиозно-философское направление рассматривает в качестве высшей ценности Бога. Поэтому тайна человека в этой системе мышления оказывается принципиально непостижимой либо соотнесённой с сущностью божественного. Философы натуралистической ориентации исходят из культа природы, космоса. Человек воспринимается в основном как живое вещество, наделённое рядом отличительных естественных особенностей. Кроме того, многие философы оценивают мир через человека, полагая, что человек – главная ценность мироздания.

(По П.С. Гуревичу, И.Т. Фролову)

Взаимодействие человека с природой, с ландшафтом не всегда длится столетиями и тысячелетиями и не всегда носит «природно-бессознательный» характер. След в природе остаётся не только от сельского труда человека, и труд его не только формируется природой: иногда человек сознательно стремится преобразовать окружающий его ландшафт, сооружая сады и парки. Сады и парки создают своего рода «идеальное» взаимодействие человека и природы, «идеальное» для каждого этапа человеческой истории, для каждого творца садово-паркового произведения.

И здесь мне бы хотелось сказать несколько слов об искусстве садов и парков, <…> не всегда до конца понималось в своей основе его истолкователями, специалистами (теоретиками и практиками садоводства).

Садово-парковое искусство –– наиболее захватывающее и наиболее воздействующее на человека из всех искусств. Такое утверждение кажется на первый взгляд странным.

С ним как будто бы трудно согласиться. Почему, в самом деле, садово-парковое искусство должно быть более действенным, чем поэзия, литература в целом, философия, театр, живопись и т.д.? Но вдумайтесь беспристрастно и вспомните собственные впечатления от посещения наиболее дорогих нам всем исторических парков, пусть даже и запущенных.

(Д.С. Лихачёв)

Было в России, в русской жизни понятие «мнение общества».

Действовало мнение общества в деревенской жизни, где общество издревле определяло все важнейшие хозяйственные решения, да и не только хозяйственные, в обществе складывались суждения, оценки, требования к поведению односельчан. Общественное мнение в том или ином виде достаточно чётко существовало в научной среде, в купеческой, у дворянства. Общественное мнение вырабатывало свои требования к честности, порядочности, требовало соблюдения норм поведения, приличия, по-своему карало нарушителей. Кодекс чести действует в «Анне Карениной», это показал и Островский в своих пьесах. Справедливо или несправедливо – другой вопрос, <...> речь идёт о неписаных кодексах чести, приличия, которых обязан был придерживаться член общества.

Сословные общественные мнения, как мне кажется, поддерживали нравственные критерии. При всех своих предрассудках, недостатках они старались повысить моральные требования.

Замечательный физик Пётр Леонидович Капи́ца, как никто другой, понимал, например, значение общественного мнения в научной среде. Он понимал, как важно для этого создать здоровую передовую научную общественность. Именно общественность – как некую особую сферу, котёл, в котором выплавляется общественное мнение. Его знаменитые семинары-«капичники» практически способствовали созданию научной общественности. Он писал, что это труднее, чем постройка больших институтов: «Создание здоровой научной общественности включает в себя воспитание широких слоёв людей, связанных с научной работой».

(По Д.А. Гранину)

Иван Филиппов, основатель булочной, прославившийся далеко за пределами Москвы московскими калачами и сайками, был разборчив и не всяким случаем пользовался, где можно деньги нажить.

Испокон веков был обычай на большие праздники  — Рождество, Крещение, Пасху, а также в родительские субботы  — посылать в тюрьмы подаяние арестованным. Булочные получали заказы от жертвователя на тысячу, две, а то и больше калачей и саек.

Наживались на этих подаяниях главным образом булочники и хлебопекарни. Только один старик Филиппов был в этом случае честным человеком.

Во-первых, он при заказе никогда не посылал завали⁽¹⁾ арестантам, а всегда свежие калачи и сайки; <...>, у него вёлся особый счёт, по которому видно было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам в тюрьму и жертвовал на улучшение пищи больным арестантам. И выполнял он эту работу «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.

Кроме того, по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испечёнными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печки, замораживали, везли за тысячу вёрст, а уже перед самой едой оттаивали  — тоже особым способом, в сырых полотенцах,  — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол с пылу с жару.

(По В. А. Гиляровскому)

(1) За́валь  — залежавшийся, непроданный товар, обычно плохой по качеству.